Книга Тигры в красном - Лайза Клаусманн

— О боже! — Ник сквозь слезы глядела на сверкающие останки желе. — Это отвратительно.

— Нет, это самое прекрасное желе в мире. Все мужчины позеленеют от зависти, увидев, какая хозяйственная у меня жена, — возразил Хьюз, улыбаясь. — Милая, пожалуйста. Все будет хорошо.

— Не хорошо, Хьюз. Совсем, совсем не хорошо, — сказала Ник, закрыв лицо рукой.

— Все хорошо, — повторил он, отводя ее ладонь. — Прости. У нас чудесная жизнь. Ты чудесная, и я намереваюсь быть тебе лучшим мужем. Я буду заботиться о тебе, дорогая, обещаю.

— Хьюз, — сказала Ник. — Хьюз, пожалуйста, я хочу домой.

— Я отвезу тебя домой, Ник, — пообещал он. — И все будет хорошо.

1947: февраль

Ник курила на кухне, вполуха слушая передачу о птицах и потирая раздутый живот. Глянула на задний двор, который был таким же, как ее живот, — твердым и сонным. Воробей то там, то сям с надеждой поклевывал жесткую землю. После рекламы «Бромо-Зельцера» снова вступил ведущий.

Мы возвращаемся вместе с мисс Кей Томпсон, она прочтет выдержки из прекрасного справочника «Птицы Новой Англии», который вот уже более шестидесяти лет радует любителей птиц.

Из радио донесся хриплый, с новоанглийской гнусавостью, женский голос.

Козодой жалобный — птица, принадлежащая к весьма необычному семейству, из-за его своеобразных повадок козодоя преследуют предрассудки, как зловещие, так и нелепые. Но у козодоя есть немало милых и трогательных черт, среди которых родительская любовь и супружеская верность.

Ник проверила меренги в духовке. Хьюз стал буквально одержим меренгами после недавнего делового ланча во французском ресторане. Так странно, все эти увлечения, что он подцепляет вдали от нее. Она не переставала удивляться, обнаруживая, что он вдруг полюбил то или это, хотя еще утром уходил из дома с известными ей предпочтениями. Но, несмотря на эти маленькие, неожиданные увлечения, она чувствовала, что теперь гораздо лучше понимает его. А быть может, она стала лучше понимать их брак; начала осознавать, что это не одно и то же. «Какое безобразное, заурядное слово — компромисс», — подумала Ник. Но теперь все шло гладко — как скрипучая дверь, петли которой наконец смазали. И платой за это стал компромисс.

Когда они вернулись в Кембридж, он купил этот дом. Ник думала, что они могли бы пожить, хотя бы какое-то время, в Тайгер-хаусе, чтобы смыть горячий, душный воздух Флориды. Но Хьюз наотрез отказался.

— Я не смогу там работать, Никки, — сказал он ей за ужином в их временной квартире на Гурон-авеню. — И денег у моих родителей мы просить не станем.

Хьюз получил работу адвоката в «Уорнер и Стэкпол», где работал его отец. А в феврале он нашел дом. «Построен первой женщиной-архитектором, закончившей Массачусетский технологический», — сообщил он. И Ник понимала, что это должно было расположить ее к этому дому. Она могла взглянуть на себя глазами Хьюза: неуживчивая, воинственная, у нее есть что-то общее с этой бунтаркой, женщиной-пионером, которая, скорее всего, была лесбиянкой.

По тому, как он вел ее через комнаты — касаясь дверных косяков, как простер руки посреди кухни, дабы показать, где будет стоять стол, — было ясно, что он покупает этот дом как шкатулку для нее. Место, куда она идеально впишется, где все ее странности покинут ее или хотя бы перестанут лезть в глаза. Ник тошнило при этой мысли.

Распаковывая коробки, начищая свадебное серебро, развешивая его рубашки, она воображала, как сбегает в Европу, снимает квартиру на Елисейских Полях или на виа Кондотти, пьет крепкий кофе из маленьких чашечек и танцует в кафе до рассвета. Но, за исключением покупки очень дорогого французского белья, не предприняла никаких иных приготовлений к бегству, которое так и осталось у нее в голове. Она понимала, что он загнал ее в ловушку, но понимала также, что любит его, — вернее, что он засел у нее под кожей, как лихорадка. Куда бы ни сбежала, она останется больна им. Ник не знала, как так вышло, но она перестала с этим бороться. И вот именно тогда — точно ее капитуляция прорвала плотину — он начал видеть ее, по-настоящему видеть ее.

— Ты удивительная, — сказал он как-то, вернувшись домой и обнаружив накрытый стол, с льняной скатертью и серебром, и Ник, отбивающую круглый розовый кусок говядины, который ей удалось задешево купить у мясника.

В другой вечер он коснулся ее колена под столом, после того как она приготовила безукоризненный обед из холодного огуречного супа, бараньих ребрышек с жареным картофелем и плавучего острова на десерт — в честь партнера из юридической фирмы, которого он хотел впечатлить.

— Вам повезло, что ваша жена умеет так готовить, — сказал партнер. — С такой женой мужчина может далеко пойти.

Хьюз танцевал с ней на весеннем балу в Бостоне, прижимаясь, крепко обнимая за талию.

— Я могу опьянеть, просто вдыхая твой аромат, — прошептал он ей на ухо. — Ты пахнешь домом.

Занимаясь с ней любовью, он держал ее лицо в ладонях и смотрел в глаза.

— Скажи мне, что ты счастлива, — попросил он как-то раз. — Я хочу знать, что сделал тебя счастливой.

Так что в мелочах все было идеально. А в промежутках между ними она читала свои книги, слушала свою музыку и строила планы для них обоих. Она думала, что, может быть, когда он почувствует, что все хорошо и спокойно, может быть, тогда он очнется и захочет снова стать свободным — вместе с ней.

Затем случился разговор о ребенке.

— Я не хочу ребенка, Хьюз, — сказала она ему как-то за ужином, над остатками свиных отбивных в перце. — По крайней мере, не сейчас.

— Все хотят детей, — ответил он.

— Ты говоришь ерунду. — Она смахнула перец с белой скатерти и тихо добавила: — К тому же мы не такие, как все.

— Ник, — сказал он. — Я понимаю, ты не так себе все представляла. Да и я не так себе все представлял. Но случилась война.

— Война, война. Меня уже тошнит от нее. — Она поднялась и начала собирать посуду. — Будто войной можно все оправдать.

Хьюз удержал ее за запястье:

— Я серьезно, Ник. Я хочу настоящую семью.

— Что ж, у меня для тебя новости, Хьюз Дерринджер, — ответила Ник, вырвавшись. — Я тоже серьезно.

— Я не хочу, чтобы мы просто проживали жизнь. Впустую. — Он вглядывался в ее лицо. — Как ты этого не понимаешь?

— Не говори со мной как с ребенком.

— Так не веди себя как ребенок.

Его тон из страстного в один миг стал холодным, и молчание — опасное молчание, Ник знала это по опыту — повисло между ними.

— Я не пытаюсь рассердить тебя, — сказал он наконец. — Я хочу жизнь… Может быть, и не такую, как у всех, но без лишних сложностей.

— Ребенок, — пробормотала она, — с ним будет непросто.

— Я хочу создать что-то, что-то хорошее и настоящее.