Книга Одетта. Восемь историй о любви - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Творений Чезарио никто не воспринимал всерьез, ни владельцы галерей, ни коллекционеры, ни пляжные завсегдатаи и уж менее всех его любовницы. Для него подобное безразличие служило гарантией подлинности его гения: значит, он должен следовать своим путем к заслуженному признанию, быть может посмертному.

Обдумав все, Ванда решила сыграть на этом. Впоследствии она применяла аналогичную технику, чтобы обольщать мужчин, используя метод, который в умелых руках порой внезапно приводит к полному триумфу, а именно лесть. Чезарио не нуждался в комплиментах по поводу его внешности — он посмеивался над собственной красотой, так как знал о ней и умел пользоваться, — стало быть, следовало проявить интерес к его искусству.

Проглотив залпом несколько книг, позаимствованных в библиотеке интерната, — история искусства, энциклопедия живописи, биографии художников, Ванда вновь заявилась в его лачугу, вполне вооруженная для беседы. Она быстренько подтвердила Чезарио то, что, как он полагал, составляло его сокровенную тайну: он проклятый художник; подобно Ван Гогу, он сносит сарказм современников, чтобы затем насладиться славой; но в ожидании этой славы он не должен ни на секунду усомниться в собственном гении.

У Ванды вошло в привычку сидеть рядом, пока он «творил». Вскоре она сделалась экспертом и искусно несла бред при виде картин, напоминающих паштет из масляных красок.

Чезарио, столкнувшись с новой Вандой, был взволнован до слез. Он более не мог без нее обходиться. Она воплотила для него все то, на что он и не смел надеяться: родственную душу, доверенное лицо, импресарио, музу. С каждым днем он нуждался в ней все больше, с каждым днем он все прочнее забывал о ее юном возрасте.

Произошло то, что должно было произойти: он влюбился. Ванда поняла это раньше его и вернулась к прежним соблазнительным нарядам.

Она сообразила: теперь он страдал от того, что не может прикоснуться к ней. По чести — ведь он, в сущности, был славным парнем, — ему пришлось сдерживать себя, ведь и его тело и душа изнывали от желания поцеловать Ванду.

Ей оставалось, таким образом, лишь нанести завершающий удар.

Она не навещала его целых три дня (сюжет о том, как он места не находил от беспокойства и как ему недоставало ее). На четвертый, поздно вечером, почти ночью, она в слезах ворвалась в его лачугу.

— Это ужасно, Чезарио, я так несчастна! Мне хочется покончить с собой.

— Что случилось?

— Моя мать объявила, что мы уезжаем в Париж. Мы больше не увидимся.

Все было разыграно как по нотам: Чезарио обнял ее, чтобы утешить; она была безутешна; он тоже; он предложил выпить по глотку, чтобы прийти в себя; после нескольких порций алкоголя, моря слез и прикосновений, когда он уже не мог сдерживать себя, они занялись любовью. Ванда восторгалась каждым мгновением той ночи. Местные девушки были правы: Чезарио обожествлял женское тело. Когда он уложил ее на кровать, ей показалось, что она богиня, поставленная на пьедестал; ее культу он служил до самого утра.

На рассвете она, естественно, исчезла, с тем чтобы вернуться вечером, как и накануне, в состоянии отчаяния. Потерявший голову Чезарио попытался утешить девушку, удерживая ее на дистанции, но после множества беглых прикосновений, объятий, рыданий и слез, осушенных губами на веках или подбородке, он вновь обезумел, утратив моральные принципы, что и позволило ему любить девушку со всей энергией и силой страсти.

Когда у Ванды наконец появилось ощущение, что она обрела энциклопедические познания в сфере отношений между мужчиной и женщиной в постели — так как закончилось все тем, что он обучил ее всему, что нравится мужскому полу, — она исчезла.

Вернувшись в интернат, она больше не виделась с Чезарио, совершенствуя искусство наслаждения в компании нескольких новых знакомых. Чуть позднее она с облегчением узнала, что ее мать скончалась от передозировки.

Освободившись, она затерялась в Париже, окунулась в мир ночного города и, опираясь на мужской пол, начала свое восхождение по общественной лестнице.

— Так что — вернемся на яхту или устроимся в шезлонгах на пляже? Ванда… Ванда! Ты меня слышишь? Вернемся на яхту или ты предпочитаешь шезлонг на здешнем пляже?

Ванда снова открыла глаза, пренебрежительно посмотрела на Лоренцо, обеспокоенного тем, что она выключилась из беседы, и раскатисто провозгласила:

— А что если пойти посмотреть картины этого местного художника?

— А что, давайте, это, должно быть, полная жуть! — воскликнул Гвидо Фаринелли.

— Почему бы и нет. Наверное, это забавно! — тотчас подхватил Лоренцо, который не упускал случая засвидетельствовать свою услужливость.

Группа миллиардеров, сочтя вылазку забавной, последовала за Вандой. Та обратилась к Чезарио:

— Это вы предлагали посетить вашу мастерскую?

— Да, мадам.

— Ну так вот, мы могли бы воспользоваться вашим предложением прямо сейчас.

Старик Чезарио не сразу отреагировал. Привыкший к тому, что его игнорируют или гонят в шею, он несказанно удивился, когда с ним вдруг заговорили любезно.

Пока владелец ресторана, отведя старика в сторонку, объяснял ему, кто такая знаменитая Ванда Виннипег и какую честь ему оказали, Ванда обозрела урон, нанесенный временем тому, кто некогда был самым красивым мужчиной на пляже. Редкие седые волосы, кожа, изрядно пострадавшая от солнца, которое год за годом постепенно превращало некогда упругую плоть в дряхлую, испещренную пятнами, сморщенную на локтях и коленях. Согбенное, истощавшее, бесформенное тело ничем не напоминало атлетический торс прежнего Чезарио. Только устрично-зеленые зрачки сохранили прежний редкий оттенок, хотя блеск был уже не тот.

Хотя Ванда не слишком переменилась, она тем не менее не опасалась, что он ее узнает. Высветленные волосы, низкий голос, русский акцент, темные очки, а главное — богатство — практически исключали малейшую возможность идентификации.

Первой проникнув в хижину Чезарио, она немедленно возвестила:

— Это великолепно!

Ей потребовалась всего минута, чтобы изменить настроение спутников: нельзя было позволить им взглянуть на эту мазню собственными глазами, они должны были проникнуться ее мнением. Перебирая картинки, она заставляла их удивляться и восхищаться. На целых полчаса обычно малоразговорчивая Ванда преисполнилась энтузиазма, она сделалась говорливой, лиричной — словом, неузнаваемой.

Лоренцо не верил своим ушам.

Более всех был ошеломлен Чезарио. В немой растерянности он пытался понять, происходит ли все наяву; он ожидал жестокой насмешки или саркастических наблюдений над его шедеврами, что убедило бы его, что все эти люди пришли, чтобы посмеяться над ним.

Однако богачи сыпали восторженными восклицаниями — восхищение Ванды оказалось заразительным.

— Не правда ли, это оригинально?…

— На первый взгляд, это может показаться неумелым, в то время как перед нами мастерская живопись.