Книга Братишка, оставь покурить! - Николай Стародымов

Любая война предполагает, а в данном случае главное — оправдывает, многочисленные факты изнасилования. Бороться с этим необходимо, изначально признавая при этом, что это бесперспективно.

…Впрочем, может быть, Мириам и не расстреляют. Маловероятно, но допустим, что ее даже не изнасилуют. В конце концов, среди сербов, в том числе и среди командования, немало порядочных людей, которые не позволят «пустить ее по кругу». Допустим самый благоприятный для нее вариант. И тем не менее, будущее ее вряд ли может стать лучезарным. Ибо она является военнопленной, захваченной на боевой позиции. Я не встречал тут концлагерей, где содержатся пленные мусульмане, хотя о существовании таких лагерей немало кричит антисербская пресса. Хорошо это или плохо, что таких лагерей нет? Многие наши считают, что это хорошо, свидетельствует о гуманизме руководства сербов. Само по себе это и впрямь прекрасно. Вернее, выглядит так. Потому что я иной раз думаю: если нет лагерей, куда же сербы девают пленных? Где-то же их нужно содержать…

Ладно, хрен с ними, с глобальными проблемами, они меня не особенно касаются.

Если бы мы захватили и сейчас вели с собой мужчину любого возраста, меня сомнения не терзали бы. Война всегда, испокон веков, была мужским занятием. В ней всегда одни побеждали, другие проигрывали, одни погибали, другие попадали в плен… Это противоестественно с точки зрения природы, с точки зрения морали. Но, к сожалению, естественно с точки зрения человеческого существа.

Ну а чем передо мной лично виновата Мириам, за что конкретно я ее сейчас отдам на поругание и растерзание? Только за то, что она родилась в мусульманской семье? Значит, в ее глазах я враг только потому, что родился в России? Глупо, нелогично, непонятно. Ведь житель острова Фату-хива для нее лично, для Мириам, не является врагом всего лишь потому, что он поклоняется какому-то своему богу, к слову, кровожадному богу, требующему человеческих жертвоприношений, а не суровому, но в принципе покладистому, Аллаху, его пророку Магомету и двоюродному брату Магомета хезрету Али.

Наверное, это извечные вопросы, на которые ответить еще не удавалось никому за всю историю человечества. Они подтверждают только одно: так называемые «религиозные» войны ничем не отличаются от войн обыкновенно-человекоубийственных, только под них подводится иное идеологическое обоснование. Дают же подобные обоснования сволочи от политики, которые отсиживаются в своих рейхстагах, кремлях, белах домах, версалях и других неплохо приспособоленных для проживания апартаментах, предоставляя высокое право убивать и умирать своим подданным.

Та же Мириам могла бы убить тебя, — слабо попытался вмешаться в мой самомонолог внутренний голос. Сложись все иначе, попался бы ты ей на мушку — и был бы уже в аду, потому как нехристям в раю делать нечего. А если бы ты попал в руки ее братьям-обрезантам, они бы тебе тоже сделали обрезание, только отнюдь не такое щадящее, как себе, а, как говорится в известном анекдоте, по самую шею.

Он был прав, мой нежно лелеемый внутренний голос. А потому я резко остановился.

Мириам среагировать не успела, едва не налетела на меня, остановилась буквально за моей спиной. Я даже почувствовал на затылке ее неровное от быстрой ходьбы дыхание. Радомир, я не сомневался, уловил мой порыв остановиться едва ли не на рефлекторном уровне. Скорее всего, он уже сидит на корточках, настороженно поводя стволом автомата из стороны в сторону.

Однако я присаживаться не стал, хотя и подгибала колени стародавняя привычка.

Я только повернулся и посмотрел на испуганно расширившиеся зрачки черных глаз своей пленницы.

— Мириам, русы с женщинами не воюют.

За ее спиной и в самом деле сидел на корточках Радомир. Он делал вид, что главная его задача — это следить за округой. Хотя, понимал я, он внимательно следит за нашим разговором. Скажу честно: если бы не было тут его, я бы чувствовал себя куда увереннее. Ну а так… Приходилось принимать во внимание, что тут представитель главной воюющей нации.

Как бы то ни было, я не стал любоваться открывающейся картиной. Ни разливающимся горным рассветом. Ни деланно-безразлично и отвлеченно отвернувшегося Радомира. Ни испуганно-изумленными глазами Мириам. Я просто косо, чтобы было удобнее, с оттяжкой, резанул по шнуру. Потом достал из кармана и бросил в руки Мириам свернутый пояс от брюк. И только тогда не удержался от робингудовской фразы.

— Меня зовут Просвет. Я советский капитан. И я не хочу, чтобы тебя убили…

Девушка глядела на меня со смешанным чувством надежды и страха. А я нес свою патетику:

— Когда ты вернешься к своим, наша минная засада на твоем положае уже или сработает, или же будет раскрыта. Так что ты со спокойной совестью сможешь рассказать все, что там произошло. Только ты подумай вот о чем. Ты женщина, твоя задача рожать и воспитывать детей. Так почему же ты собираешься лежать на положае и убивать других детей, которых родила другая женщина? Подумай об этом!

Сказав это, я повернулся и зашагал по направлению к нашим позициям, до которых было уже совсем недалеко. Сзади чуть слышно похрустывал гравий. Это шел Радомир, который за все это время так и не сказал ни слова.

…Мы были уже у самого нашего положая, когда он негромко, но так, чтобы я это услышал, пробурчал:

— Лучше бы он ее зарезал сразу.

Наверное, в этом был прав, отметил про себя я. Меня бы тогда мучила совесть, но вместе с тем я отдавал бы себе отчет, что убил врага в бою. Теперь никакого морального оправдания себе я отыскать не мог.

Часть вторая Прошлое. Возвращение в никуда

1

Идти мне было попросту некуда. Вообще. На всем огромном белом свете, на котором Господь Бог выделил каждой твари хоть какой-нибудь уголок обитания, только для меня одного не имелось закуточка, где меня бы ждали, где меня бы приютили, где я был бы хоть кому-нибудь нужен.

Не знаю, может быть, допускаю, для кого-то такое положение — привычное состояние. Для меня же… Как и объяснить-то не знаю… Просто еще никогда в моей жизни так не бывало, чтобы я не знал, куда направить свои стопы. Разве что в далеком детстве, которое по старой привычке именуется босоногим. Впрочем, даже не так, я и тогда тоже куда-то шел, к чему-то стремился, хотя бы велениям отца-матери подчинялся… А теперь…

Я бездумно стоял в бестолковой привокзальной толчее и глядел на бурлящую передо мной жизнь. Непривычную, незнакомую, чужую и чуждую, неприветливую. Жизнь, которая, в свое время отторгнув меня, по большому счету, сейчас мне была безразлична. И которой на меня, отдавал полный отчет, тоже было попросту наплевать.

Я словно бы сидел в темном зале кинотеатра и со стороны наблюдал на текущую мимо чужую жизнь.

Жизнь… Чья-то жизнь. Хорошо сказал Остап Бендер, сын турецко-подданного: «Мы чужие на этом празднике жизни». И я такой же чужой. Правда, это единственное, что роднит меня с великим аферистом.

…— Сынок, ради Господа Бога нашего Христа, подай сколько можешь!