Книга Дома стены помогают - Людмила Захаровна Уварова

него была больная мать, около пятнадцати лет пролежавшая парализованной в постели. И он все годы ухаживал за ней.

— Ну как? — спросила меня как-то Жанна. — Выходить за него замуж или не стоит?

— Сама решай, — ответила я.

— Он, конечно, хороший…

— Но ты не любишь его.

— Нет, не то слово. Просто никак не могу представить себе, что я его жена.

Она не говорила ни да, ни нет. А он продолжал ходить к ней. Терпеливо сносил ее насмешки, иногда говорил:

— Я про тебя все знаю.

— Что же ты про меня знаешь? — спрашивала Жанна.

— Хотя бы то, что у тебя тяжелый характер.

— Как для кого.

— Вот именно. Я-то выдержу, не сомневайся.

Жанна честно предупредила:

— Только после не пожалей ни о чем.

— Не буду, — пообещал он.

Мы подружились с Ирмиком. По правде говоря, я боялась, что Жаннин муж может почему-либо оказаться не по душе мне или я чем-то не понравлюсь ему. Но мы сразу нашли общий язык. Ирмик понравился мне незлобивым характером, неизбывным чувством юмора и еще тем, что не был ни занудой, ни нытиком, ни придирой, — качества, которых я страшусь больше всего.

Однажды Ирмик рассказал мне о себе. Когда-то, задолго до Жанны, была у него любовь.

— Она была очень красивая, немного похожа на Жанну, — сказал Ирмик. Он искренно убежден, что Жанна красива, и я, само собой, не стараюсь разуверить его.

— Я любил ее, и она поначалу тоже хорошо ко мне относилась.

— Кто она была?

— Медсестра в нашем отделении. Теперь она врач, недавно защитилась.

— И это ты помог ей стать кандидатом, — догадалась я. — Как начал помогать, так и не можешь остановиться с тех самых пор?

Он не стал отрицать:

— Да, я. Ну и что с того?

— Ничего. Просто я поняла все, как есть, потому что помогать другим заключено в логике твоего характера.

Он спросил:

— Ты и в самом деле так считаешь?

— Если бы не считала, не говорила бы.

Он подумал немного, прежде чем ответить:

— Все имеет свою оборотную сторону. В конце концов она от меня устала.

— Как это, устала? — не поняла я.

— Я обрушил на нее всякого рода одолжения, и она начала тяготиться ими.

Он сказал это просто и грустно. Я подумала, что он намного умнее, тоньше, чем кажется с первого взгляда.

Мы с Жанной недооценивали его. Или это общий удел всех тех, кто обладает открытым, незащищенным сердцем — быть недооцененным, непонятым до конца?..

— Есть люди, которые не выносят, когда им делают добро, — сказал Ирмик.

— К счастью, мне такие не попадались.

— А я встречал таких вот.

— Неужели можно обижаться на добро?

— Можно даже не прощать добра.

— Не прощают, наверно, только злые себялюбцы.

Он ответил с явным усилием:

— А я и не собираюсь утверждать, что она была доброй.

Мне думается, он боится, что Жанна тоже может устать от его доброты, всегдашней уступчивости, стремления приносить ей одну только радость.

Пусть не боится. Жанна не устанет. И ей не надоест его доброта. Она привыкла к нему, принимая все, что он для нее делает, как должное, само собой разумеющееся. И по-своему любит его. Так, как умеет. Потому что каждый любит в меру своих возможностей. Ни больше, ни меньше.

Я считаю Жанну счастливой. Так прямо и сказала ей:

— Ты — счастливая…

— Чем я счастливая? — спрашивает она.

— Всем. Прежде всего у тебя нет биографии.

— Как это — нет биографии? Что это значит?

— Твоя биография укладывается всего в несколько строчек: полюбила, вернее сказать, сперва вышла замуж, потом полюбила, потом родила дочку. Никаких сложностей, тревог, превратностей, вспышек и взрывов. Все просто и законченно.

Жанна — великая спорщица — неожиданно согласилась со мной:

— Наверное, ты права. И я счастливая. Только иногда все же бывает нехорошо, не так, как хотелось бы…

— Почему?

— Все дело в страхе за Наташу…

Я понимаю Жанну. Наташа — это островок уязвимости, постоянной боязни, чтобы не заболела, не ушиблась, чтобы ее никто не обидел.

И так, должно быть, будет до конца, до последнего Жанниного часа…

Приходит со двора Наташа. Врывается в дверь, вся в снегу — снег на шапке-ушанке с поднятым кверху ухом, снег на шубке, из которой она выросла еще в прошлом году, снег на лыжных штанах, некогда ярко-бирюзовых.

— Ребята! — кричит Наташа. — Порядок! Победа за нами!

— Сумасшедшая, — замечает Жанна, не трогаясь с места. — Ты же вся промокла…

Ирмик молча подходит к Наташе, снимает с нее пальтишко, шапку, стаскивает и насквозь промокшие сапожки, черные, из заменителя под кожу, с разорванной посередине молнией.

Ирмик терпеливо и привычно выполняет обязанности Жанны.

Жанна тихо говорит:

— А ведь его можно с полным правом называть мамой Ирмой.

У Наташи недаром тонкий слух. Она восклицает радостно:

— Мама Ирма? Это здорово! Папа, я так тебя и буду звать, только так, мама Ирма!

Ирмик идет в ванную, развешивает на веревке шапку Наташи, пальто, потом ставит на кухне возле радиаторов отопления мокрые сапожки.

Садится за стол, подвигает Наташе чашку с горячим чаем.

— Кого вы победили? — спрашивает Жанна.

Наташа держит чашку обеими, красными от мороза ладонями.

Ее пальцы похожи на пальцы отца — длинные, изящно и четко вылепленные. Настоящие руки хирурга. Наверно, быть ей, как и отец, врачом. Не певицей, не пианисткой, а врачом. Во всяком случае, мне бы хотелось этого.

— Мы играли в кто кого, мы — это ребята с нашего двора, а они — это с той стороны, за поликлиникой, знаешь, там такой белый дом с лоджиями?

— Допустим, знаю.

— Они как начали бросаться снежками, а мы в них. Они в нас, мы в них, они в нас, мы в них…

Мне кажется, Наташа меняется с каждым разом.

Прошлый раз Наташа сыграла мне только что выученный ею прелюд Рахманинова. Старательно нажимала на клавиши, склоняясь над ними, то высоко закидывая, то опуская голову. Глаза полузакрыты, на лоб упали пряди волос…

Тогда она показалась мне какой-то просветленной, неожиданно возмужавшей.

А сегодня она походит на мальчишку. Порывистая, с резкими движениями и секунды не усидит спокойно.

— Понимаешь, — обращается она ко мне, — понимаешь, тетя Катя, нас ведь меньше, и мы все равно, первые на них. А они вдруг как бросятся назад, не догонишь…

И смеется совсем как Жанна в детстве, взвизгивая и морща нос.

Удивительно, как проявляются в ней материнские черты. И вообще вся ее повадка, движения напоминают Жанну, бессознательно, сама о том не ведая, она повторяет Жаннину манеру смотреть, двигаться, встряхивать волосами…

— Гены, — говорю я, ни к кому не обращаясь. — Могучая это штука…

Ирмик вопросительно