Книга Сосновые острова - Марион Пошманн

Гильберт, попросил Йоса, пусть теперь отправляется обратно. Пикник окончен, припасы на исходе, и, если Гильберт пойдет все время вдоль натянутой ленты, он еще успеет на автобус в Кофу. Йоса встал перед спутником на колени и несколько раз коснулся лбом земли.

Нет, отвечал Гильберт. Он поднялся на ноги, чтобы голос звучал уверенней, а положение Йосы — на коленях — оказалось даже кстати, потому что властная позиция Гильберта только усиливалась. Уму непостижимо, объявил Гильберт, что Йоса настолько узко и убого мыслит. Никакого представления о приличии, о достоинстве, ни вкуса, ни даже простого честолюбия. Ну что это за место! Помойка, а не лес, никакого слияния с природой, кишит самоубийцами, какая-то братская могила, массовое захоронение, неужели Йосе самого себя настолько не жалко! Справочник его — отстой, дрянной путеводителишко по избитым, пошлым, общепринятым, неоригинальным местам, всем и без того давно известным; только людей с толку сбивать таким путеводителем, а ведь есть совсем другие, истинно возвышенные места, а он о них — ни слова.

Реакцию Йосы в темноте было не разобрать. Гильберт еще пару минут говорил в том же духе, пока в темноте не послышалось хныканье. Мы возвращаемся, приказал Гильберт. Идем обратно и садимся в автобус на Кофу. И Гильберт весьма надеется, что Йоса сможет найти для них там ночлег. Йоса молча отдал ему спортивную сумку и нашел конец путеводной ленты. Он попросил Гильберта не отставать, стал ощупью пробираться назад, сматывая ленту. Через несколько минут Гильберт все-таки отстал. Черная ночь заливала лес, не видно было ничего на шаг вперед, передвигаться по корягам было тяжело, особенно с поклажей. Йоса отстегнул от своей сумки ремень и опоясал себя и Гильберта. Тот ощупал узел у себя на животе. Сможет ли Йоса вообще сладить с петлей на веревке? Или он в состоянии завязать только примитивный узел? Гильберт, повесив спортивную сумку на локоть, помял пальцами узел и пришел к выводу, что Йоса применил узел оби, каким завязывают пояса на дзюдо, и связал их одним ремнем. Почему он не захватил с собой ни карманного фонаря, ни свечки, ни спичек, вообще ничего? Почему? Потому что нам уже известна его склонность к переменчивости и бессмысленным действиям.

Продвигались вперед по сантиметру. Йоса методично сматывал ленту, желтую при свете дня, аккуратно, чтобы она не порвалась. Гильберт опирался на японца, повисал на ремне, так что Йоса тоже мог чувствовать вес сумок. Потом они добрались до места, где перекрещивались несколько путеводных лент.

Их собственная перепуталась с другими, а Йоса так неловко протянул ее через это перекрестье, что теперь они не могли различить, какая из лент их, какая чужая, а желтый цвет в темноте было не видно. Различаются ли эти ленты шириной, толщиной, материалом? Можно ли нащупать желтую ленту как-нибудь? Гильберт до сих пор не воспринимал лес всерьез. Как и путеводная лента, все эти веревки казались ему шуткой. Теперь же, очевидно, им придется ждать рассвета именно в этой части леса, особенно замусоренной.

Ночь в лесу. Сейчас только вечер, вся ночь впереди. Треск, шуршание, беспрестанное движение, как будто лес нервничал и двигался вокруг них. Гильберт на ощупь сгреб листву и мох, устроился на земле, выбросил прочь сучки и палки, положил голову на спортивную сумку и сгреб в охапку свой портфель. Так он будет дожидаться утра. Как устроился Йоса, он не видел. Вероятно, Йоса беззвучно опустился на колени и купался в своем безграничном отчаянии. Ремень между ними ослаб и провис, по-прежнему связывая их. Если Гильберт уснет, юноша не сможет просто так уйти. Впрочем, Йоса и не пытался. Лес вздыхал и стонал, и Йоса придвинулся ближе к Гильберту. Дрожа, он ожидал призраков.

Каждый самоубийца, выговорил японец, превращается в мстительный дух и ищет жертву среди живых. Плохо ночевать в лесу, который кишит мстительными духами. Он слышит их шепот, их голоса в шелесте осенней листвы, они говорят с ним. Гильберт с ним согласился. Так всегда и бывает, когда человек умирает, сердито заявил Гильберт. Непроглядная тьма и беспрерывное бормотание. Потом Гильберт опомнился и сменил тему. Он хотел увлечь Йосу другими мыслями, а заодно поговорить о том, что было интересно именно ему, Гильберту. Традиции ношения бороды в Японии. Что Йоса об этом знает?

Японец молчал. Кажется, даже старался не дышать. Может ли быть, чтобы он не имел ни о чем никакого понятия? А вот, скажем, идеально выбритые лица самураев, предложил Гильберт. И в Древнем Риме бритые щеки были признаком высокой цивилизованности, тогда как те, кого римляне именовали варварами, живущими за пределами империи, носили густые бороды и нестриженые гривы. Ирония же в том, что варвары-то как раз полагали свои гривы и бороды символом власти, так что, в конце концов, в оценке этого феномена легко попасть в патовую ситуацию. До сих пор Папа Римский в любых обстоятельствах гладко бреет щеки, тогда как православный патриарх носит окладистую бороду — как у Бога-Отца — в знак своего достоинства, что опять-таки наводит на мысль, что в самой комбинации римского и католического содержится противоречие, ибо Божественный наместник на Земле явно не решается подражать внешнему виду Бога, но умышленно подражает внешнему виду Адама. Тема для теологических дискуссий и последовательного применения теории двух тел Канторовича, согласно которой земной властитель существует в двух ипостасях — как смертный человек и как сакральное политическое тело. Регалии, пасторский жезл, папское кольцо и прочее свидетельствуют о совершенно нематериальной власти и физическое тело понтифика не имеет к ним отношения, так что солидного вида борода справедливо считается знаком невыносимого высокомерия и заносчивости, как если бы человек перепутал Божественное и земное. Отношение к бороде в православии Гильберт еще только собирался подробно изучить; в любом случае, объяснил он Йосе, для его проекта это чрезвычайно интересно.

В Японии же господствует дихотомия чистоты и грязи. Самурай как слуга государства и тем самым как представитель высокой культуры обязан был соблюдать исключительную чистоту, тогда как странствующему мудрецу, который отрекся от мирского, в том числе от столицы с ее суетными удовольствиями, не только позволено, но и положено отпустить философскую бородку; этого требовала жизнь на природе, в лесах, жизнь в простоте, одиночество в горах, жизнь странника, полная лишений.

С этой ночи в лесу, торжественно провозгласил Гильберт, начинается их паломничество, их путь пилигримов, и в соответствии с обстоятельствами ему самому, Гильберту, пристало бы теперь отпустить бороду. Йоса, с его антицивилизационной козлиной бородкой, уже совершил первый шаг в нужном направлении, Гильберт же идет следом.

Гильберт устроился поудобнее на спортивной сумке и закрыл глаза, на мгновение покоренный собственной торжественностью. Потом опять услышал звуки леса: треск, шуршание, скрип, все ближе и громче. Японец у него под боком стал беспомощно всхлипывать.

Йоса Тамагочи, сын чайного торговца, примерил не ту бородку. Сдержанный и прилежный, он с детства терпел издевки: его обзывали девчонкой. Он пил преимущественно чай, никаких модных напитков, не любил алкоголь. Он много внимания уделял заботе о своем теле, пользовался гелем для душа и одеколоном, тщательно и аккуратно одевался. Он был эстетом и любил делать покупки. Для мужчин такого типа с некоторых пор в Японии появилось особое язвительное обозначение: их именовали «травоядными». Для таких людей придумали наборы искусственных бород, жидковатых, чтобы выглядели натуральнее, бородки в легкой сомнительной форме, которые должны придавать своим хозяевам известный шарм, раскованность, удаль — те качества, которые не были им даны ни от природы, ни в процессе воспитания.