Книга Ночь богов. Гроза над полем - Елизавета Дворецкая

– Да ладно тебе, не бранись! – раздался позади низкий голос, и девушки невольно вздрогнули – как всегда, они не заметили, как появился Лютомер. – Целый год дожидались, пока опять Ярилины дни придут, вот парни и раздухарились. Вон, Милята как покраснел с утра, так еще и не отойдет!

– Видно, сон хороший видел! – дополнил десятник Хортомил.

Парни захохотали, стали наперебой описывать, что именно Милята видел во сне, заглушая его возмущенные оправдания, что он-де и не думал краснеть, а кто в этом сомневается, сейчас сам у него покраснеет.

– Ну, вырядились, ну, птицы ирийские! – прозвучал вдруг поблизости веселый женский голос. – Жениться, что ли, полетели соколы? Тебе, Прочко, еще рано, нет тебе моего благословения!

Вокруг засмеялись – Прочко, очень бойкий и непослушный тринадцатилетний отрок, еще не дорос до посвящений, после которых можно жениться. Одновременно все бойники, обернувшись на голос, стали кляняться.

– Здравствуй, мать Темяна! Здравствуй, мать Числомера!

Неподалеку от Варги из леса выходила еще одна тропинка. Она вела к небольшому святилищу Марены, спрятанному в густом лесу. Обычные жертвы Матери Мертвых приносили перед ее идолом в святилище Велеса, а в лесном Маренином только сжигали тела умерших. Место, где умерший непосредственно переходит во владения Темной Матери, обычным людям вообще не следовало посещать. Там же постоянно жили две жрицы – Темяна и Числомера. Темяна на самом деле приходилась князь Вершине матерью, а Лютомеру и Лютаве, следовательно, родной бабкой. Она тоже с молодости была посвящена Марене, а после смерти мужа оставила род и ушла жить в святилище, справедливо рассудив, что «в белом свете» ей больше делать нечего. Она руководила каждым погребением и провожала умерших. Именем бабки Темяны матери пугали непослушных детей: по достижении семилетнего возраста каждого мальчика и девочку отводили в лес, и там Темяна, воплощение грозной темной богини, проводила испытания, задавала вопросы и «перепекала» дитя возле огня, после чего оно возвращалось в род. Поговаривали, что несправившихся она сама и съедает во славу своей покровительницы. И хотя каждый знал, что никого она еще не съела, даже взрослые, вспоминая собственное посвящение, кланялись ей при встрече с таким же благоговейным почтением, как в детстве.

Числомера, довольно молодая бойкая женщина, происходила из рода Залешан, но овдовела еще совсем юной и теперь воплощала в Ратиславльской волости «зрелую Марену», промежуточную ипостась между «старой Мареной» – Темяной и «молодой Мареной» – Лютавой. Тем парням, что постарше, вид ее внушал очень приятные чувства. Приближаясь к своему семнадцатилетию и собираясь вернуться в род, парни проходили у нее еще одно посвящение, тоже немного страшное, но скорее приятное, постигали тайны, без которых никак нельзя взрослому мужчине, кому скоро жениться.

Сейчас обе жрицы направлялись в святилище Велеса за своей долей жертв – ибо любой Ярилин праздник не обходится без жертв Велесу, и наоборот. Попрощавшись с волхвами, бойники тронулись в путь по широкой тропе. Хортогость – рослый, широкий, немного сгорбленный мужик лет пятидесяти, с широкой черно-пегой бородой – стоял у кострища и провожал глазами своих питомцев. Когда-то и он двенадцатилетним отроком пришел в Варгу да так и прижился здесь, обучая младших, и не завел никакой другой семьи. Во времена его молодости бойники пробирались к местам весенних игрищ тайком – подкрадываясь, как настоящие волки, хватали девушек и уносили в чащу, а родичи похищенных потом не шутя выслеживали их и мстили – многим это в те времена стоило жизни. А теперь вон как – нарядились да пошли открыто, с самого утра.

– Ты смотри, Хортога, что делается! – Бабка Темяна взмахнула клюкой, у которой на верхушке была вырезана голова лебедя – священной птицы Марены. – И это «волки» называется! Совсем молодежь распустилась – на праздники к людям ходят! Куда только белый свет катится!

– Да ладно, мать, что сделается-то? – примирительно отозвался Хортогость. В душе он по-хорошему завидовал нынешним бойникам, которые не были так оторваны от людей, как он и его ровесники, давно уже сложившие головы в разных стычках и сражениях. – Мы же оружия на людях не носим, а если задерется кто, то свои же уймут. А Докуку варга брать не велел, пусть сидит, котел чистит, раз такой дурной.

– Чего да чего? – ворчала бабка. – Скоро докатимся – гостей будем в Варгу водить! И так вон, дорогу протоптали, хоть на санях езжай! Никакого уважения! Ну какие ж они волки! Звание одно! Скоро ночевать домой ходить начнут, а там от бойничества и памяти не останется, басни одни!

– Ну ладно, мать, они же ребята молодые! – попыталась утихомирить ее Числомера. – Повеселиться и волкам хочется! Я тоже вот под вечер пойду на Ярилину Плешь поплясать!

– Вот подрастут, в роды вернутся, тогда бы и веселились! А то – волки, а к людям на праздник ходят! Какие же это волки!

Продолжая ворчать, старуха направилась вслед за ушедшими бойниками. Хортогость ушел в землянку.

Путь лесных побратимов лежал к Перунову дубу, расположенному на пригорке над рекой неподалеку от Ратиславля.

– Ой, смотри, все собрались уже, быстрее! – Молинка, заметив у пригорка большую толпу, пестрящую белыми, розовыми, серо-голубыми, бледно-зелеными, желтыми пятнами нарядных крашеных рубашек, побежала вперед, потом обернулась, в нетерпении подпрыгивая и звеня подвесками в ожерелье: – Далянка! Из-за тебя не начинают. Давай бегом! Весну проспим, Ярилу упустим, ты понимаешь, что с нами за это сделают!

– Да не упустим, ладно тебе! – ответила Далянка, однако прибавила шагу. – Ярила-то сам с нами.

Молинка оказалась права: их ждали с нетерпением, и, когда ватага бойников с конем и тремя девушками показалась из леса, толпа забурлила, раздались приветственные крики, угряне замахали руками, закричали, призывая их поторопиться. Старшая жрица Молигнева держала на вышитом полотенце свежий каравай и пучок сухих ячменных колосьев, сберегаемых с прошлого года. В честь праздника она нарядилась в самые лучшие красные рубахи с вышивкой, в праздничную поневу, затканную знаками земли и засеянного поля, а на голове ее красовался старинный головной убор с рогами вроде коровьих, на которых висели кисточки из красных нитей и серебряные бубенчики. Имеющая шестеро здоровых детей и четверых внуков, полная, пыщущая здоровьем и жизненной силой, старшая жрица воплощала саму Макошь угрянской земли. Причем ее младшие дочери еще не вышли замуж, а стало быть, и саму Молигневу в старухи было зачислять рановато – многие мужики с удовольствием поглядывали на ее мощную грудь и широкие бедра.

– Далянка! Где ходишь! – закричал ее старший сын, Солога, призывно размахивая руками. – Мы уж думали, тебя волки съели! Хотели уже Русавку вести!

– Иду я, иду! – Далянка подбежала к Молигневе.

Бойники тем временем смешались с толпой, каждый из подростков кинулся к своим родичам. Теперь, когда желание повидаться с матерью уже не расценивалось как измена братству и не каралось смертью, «волки» довольно часто виделись со своей родней, но все же женщины охали, обнимали сыновей, расспрашивали, как жизнь в Варге. Отцы радовались, как хорошо растут и крепнут их отпрыски, допытывались об успехах, вспоминали время своего бойничества. Там и здесь раздавалось: «Ну, совсем здоровый парень вырос, скоро женить пора! Когда домой-то вернешься, а, Соколик?» В старинных песнях, которых Лютава знала множество и пела побратимам зимними вечерами, часто говорилось об этом – как мать и отец уговаривают бойника не возвращаться к братьям, остаться с ними, даже опаивают его сонным зельем, чтобы забыл братство… И все это очень печально кончается!