Книга Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942) - Владимир Хазан

Общественное мнение уже создалось – какую еще другую цель могут преследовать ваши воспоминания?

Но помимо всего этого, у меня возникает еще один вопрос. Вы, положим, уже мне ответили на него, но мне кажется, что такой ваш ответ не может изменить положения дела.

Я говорю о безопасности тех, кто остался.

Как может ЦК их устроить и предупредить? Что он сделает для этого? Предположим, что он к ним кого-нибудь пошлет – а дальше что? Ведь не может же ЦК взять их со всеми семьями, переправить за границу и содержать до тех пор, пока они не выучатся языку и не найдут себе работы?

А это единственное, что можно понимать под вашими словами: «все нужно будет сделать, чтобы лица эти оказались в безопасности».

Мне кажется, что это невозможно.

Насколько я могу себе представить, вы, должно быть, еще не знаете, что Али поступил на службу в охранное отделение, предал Костю, меня и целый ряд наших общих товарищей, которые теперь все пошли на каторгу.

Между прочим, я получил от Кости из тюрьмы копию с показания Али, к которому приложены два его доноса в охранку – один от 23 декабря 1905 г., другой позже, в обоих говорится про вас, меня и Максима Гаельского. Если вы помните, то на другой же день у нас троих и был обыск.

Я не буду перечислять вам его дальнейшие успехи в этой области – вы сами теперь видите, что он уже тогда был предатель. А вспомните, что ему доверялось? И как он тесно был связан с лицами, оставшимися сейчас под постоянной угрозой ареста.

Если опять начнется все это дело, а оно неминуемо начнется, раз вы опубликуете свои мемуары, то Р не будет стоить особого труда при помощи Али докопаться до того, что нужно.

Костя писал мне, что относительно меня лично Али уже сделал все разоблачения. А если вы не знаете, то я могу вам сказать, что он в тот же вечер принимал свой транспорт оружия на даче, видел меня уезжающим с вами и даже со мной простился.

Если вы помните, что Али присутствовал на всех почти наших собраниях, а Максима он знает лично и при случае может легко вспомнить то, что не надо, и сделать соответствующие указания. Следовательно – личная безопасность тех, кто остается, для меня по крайней мере, под большим сомнением.

Если же они будут арестованы – я боюсь за них. Дело в том, что когда я сам переживал все эти воспоминания, когда мне приходилось читать в газетах весь этот поднятый шум и вздор – мне было невыносимо тяжело. Но в моменты упадка духа я ходил к тому человеку, которому вы меня рекомендовали, и он помогал мне в моем настроении.

Представьте же теперь их психологию, когда они будут сидеть в тюрьме, а в это время вокруг дела поднимется прежняя муть и грязь. Я думаю, навряд ли они выдержат это испытание, а что охранка сумеет использовать их сомнения или упадок духа, то какие же могут тут быть разные мнения. Конечно, там постараются устроить из них вторых Качур[5], только вместо «Искры» с ее полемикой против «Рев Р», или начнут давать наиболее пикантные места из охранной прессы.

Вспомните хотя бы фельетоны Железной маски[6]. Неужели вы думате, что вся эта грязь неспособна поколебать хотя , скажем, какого-нибудь М.? В его стойкости (моральной) я немного сомневаюсь. Он слишком неразвит и скорее чувствует, чем относится с полным сознанием.

Вот, дорогой М И, те причины, которые я выставил в своем предыдущем письме. У меня есть еще и другие, но т. к. они более или менее личного характера, то я покамест не буду о них говорить.

Письмо мое затянулось – надо торопиться, чтобы оно успело попасть к вам.

В кратких словах расскажу о себе. Я пытался первое время поступить в рабочие, но ничего не вышло. Всюду смотрели на мои руки, и я получал вежливый, но мотивированный отказ. Настроение у меня бодрое, и если бы не чисто личные горести и огорчения, то было бы совсем хорошо. Иногда тоскую

о России, иногда нет – хочется вернуться туда сильным и вооруженным для борьбы. Пытаюсь к этому подготовиться. Очень бы хотел повидаться с вами и побеседовать. Я часто думал о вас, и мне тогда казалось, что я вас навряд ли больше увижу – по слухам, вы были далеко. Теперь же я надеюсь узнавать от время до времени о вашем житье. Поклон от меня О Н. Ваше письмо я дал прочесть некоторым из товарищей.

Всего хорошего.

Крепко жму вашу руку,

Ваш Р

4. Письмо Рутенберга в ЦК, опубликованное в «Знамени труда» (1909, № 15. Февраль. С, 19–20)[7]

Считаю нужным опубликовать:

Георгий Гапон был убит[8] при следующих обстоятельствах:

После 9-го января 1905 г. Гапон стал со мной в лично близкие отношения, которые таковыми остались и после прекращения совместной революционной работы. Когда в начале 1906 г. я вынужден был возобновить нелегальный образ жизни, ему оказалось нетрудно разыскать меня через посредство моей жены, вполне ему доверявшей.

6-го февраля 1906 г. он явился ко мне в Москву, где предложил вступить в сношения с заведовавшим тогда департаментом полиции Рачковским, предлагавшим 100 ООО руб за выдачу Боевой Организации П С-Р. Тогда же я узнал от Гапона про его сношения с министрами Витте и Дурново и с чинами департамента полиции Рачковским, Лопухиным, Мануйловым и Герасимовым; про полученные им от правительства 30 000 р для организации рабочих; про выданный ему правительством фальшивый паспорт для проживания за границей и пр.

Извещенный мной центральный комитет обсудил вышесказанное и признал Г. Гапона провокатором и вынес определенное решение по этому делу. Инструкции по этому делу именем ЦК мне передал член ЦК Азеф[9].

Азеф поручил мне устраниться от всех партийных дел, принять предложение Гапона, пойти вместе с ним на свидание с Рачковским и убить их обоих. В случае невозможности их совместного убийства это должно было быть сделано с одним Гапоном (что, как я узнал позже, не соответствовало действительному постановлению ЦКта).