Книга Константинов крест (сборник) - Семён Данилюк

Заманский неловко улыбнулся. Улыбка эта Лукинову решительно не понравилась.

— Имей в виду, если подозреваемый сбежит, меня уволят, — скупо напомнил он.

Заманский, подхватив барсетку, заспешил к выходу.

— Я на Узловую, — бросил он на ходу.

Его нагнал унылый голос Лукинова.

— Когда меня вызвездят с работы, приеду к тебе в Израиль, — трудоустроишь евреем.

Заманский с притворной бодростью взметнул кулак.

…Он едва успел отпрыгнуть в сторону. Дверь распахнулась от сильного толчка снаружи. В проеме, тяжело дыша, опиралась на деревянную клюку костистая женщина лет пятидесяти с морщинистым скуластым лицом. Мокрая косынка сползла с головы и едва держалась на плече старенького пальто. Но женщина этого не замечала.

— Кто здесь?.. Мне к следователю надо, — низким прерывающимся голосом объявила она. Блуждающим взглядом оглядела обоих мужчин. Определила в Лукинове, сидящем за столом, главного. — Валька, она что, впрямь?.. Позвонили, будто в тюрьме…

Следователи переглянулись: нетрудно было догадаться, что перед ними стояла мать Валентины Матюхиной.

— Надо же. А я как раз к вам собирался, — обрадованный Заманский подхватил стул, усадил на него потрясенную женщину.

Та неловко, опираясь на клюку, сползла на сидение:

— Так за что?!

Лукинов заглянул в бумаги.

— Вы Анна Геннадьевна Матюхина? — уточнил он.

— Давай уж: Нюра, — поправила визитерша. — Всю жизнь в Нюрах прожила, обвыклась.

— Ваша дочь арестована за убийство антиквара Зиновия Плескача.

— Как это за убийство?.. — губастый Нюрин рот в поисках глотка воздуха широко раскрылся, глаза налились кровью. — Вы что ж это: если власть, так всё можно? Управы уж нет? У девки дите больное в доме, без мамки не засыпает, а вы ее, безвинную… Списать, что ль, больше не на кого?! Да я по всем прокурорам пройду!..

— Ваша дочь сама призналась в убийстве, — Лукинов положил на стол протокол допроса подозреваемого. Перевернув, отчеркнул пальцем строчки признания.

Нюра непонимающе посмотрела на следователя, прищурившись, склонилась над текстом. Тяжко разогнулась.

— Без очков я… Ой, дурища девка! Ой, дурища! — запричитала она. — Головой в омут!.. Или, може, пытали?

Лукинов хладнокровно заверил, что ни пыток, ни насилия не было.

— Тогда чего ж на себя наговорила?

Нюра поскребла голову.

— Валька не убивала, — объявила она решительно. — Можете мне поверить.

Лукинов усмехнулся:

— Какая ж вам вера, если вы, чтоб дочь выгородить, соврали, будто она ночевала у вас, когда на самом деле она была в Туле?

— Так я разе про убийство соврала? Кто ж тогда такое мог подумать?.. Это всё из-за пачкуна.

Следователи выжидательно подсели поближе. Нюра заколебалась:

— Вкрутит мне после Валька, что без разрешения… Ну, да не о том нынче страх. Пачкун — это ейный городской хахель.

Она еще раз прервалась. Задумчиво огладила распухшее колено правой, выставленной вперед ноги. Наконец решилась.

Через год после поступления в политехнический университет Валентина забеременела. Как ни настаивала мать, как ни грозила отходить дрыном, имени отца ребенка дочь не назвала. Объявила только, что тот ни в чем не виноват, вроде, как сама напросилась, и даже забеременела помимо его воли. Поэтому, мол, никаких претензий. Так и родила матерью-одиночкой. А после растила у родителей недоношенного, болезненного сына. При этом денег вечно не хватало, дочь в поисках заработка сбивалась с ног. А таинственный отец, которого Нюра иначе как пачкун не величала, — мало что ни разу не удосужился приехать глянуть на дитё, так и материально не помогал. При этом и с дочерью не порвал. Как у них ныне говорят, — дружат. И, видать, что прилипла к нему накрепко: тот свистнет по телефону — эта всё бросает и бежит. Изредка Нюра подступалась к дочери с разговорами об алиментах. Но всякий раз дело оборачивалось криком. Де — не твоего ума, сама всё знаю! Лучше его в мире нет. Будешь лезть, заберу ребенка, уйду из дома. Отступалась, конечно. Видела, что дочь полностью под влиянием пачкуна. Сначала думала, что такой же бедный студент, как и дочь. Но потом, когда туберкулез обнаружили и без денег совсем зарез стало, — взяла грех на душу, порылась втайне от дочери в ее записях, нашла бывших подружек по общежитию, повидалась. Они-то пачкуна и обнаружили. Действительно, оказался ихний бывший однокурсник. Только никакой не бедный, а, наоборот, из богатеев. Отец — антиквар.

Заманский помертвел.

— Лев Плескач? — подсказал Лукинов.

Нюра сбилась.

— Отчего Плескач? Плескач — это ж который покойник. Порехин егонная фамилия. Савелий. Они его все Савкой зовут.

— Не путаешь? — Лукинов нахмурился.

— Чай, не поленом ушибленная, — обиделась Нюра.

— Почему на него думаешь?

— А тут и думать нечего. Я ж с ним перевидалась. Пачкун завилял, что вроде как женатый. Но я пригрозила, что если на дите не поможет, так на весь свет ославлю. Он тут же на попятный, что вроде вот-вот появятся деньги и тогда заплатит. Валька после сильно на меня истерила, — де — как посмела. Но вскоре и впрямь позвонил ей, вызвал в город. Сказал, будто раздобыл деньги на пацана.

— Значит, считаешь, что дочь отравила Плескача по указке Савелия? — подсказал Лукинов.

— С чего это?! — Нюра возмутилась. — Ты как себе это представляешь? Валька, конечно, оглашенная, не без того, — такая уж наша карельская порода. Поленом в сердцах зашибить может. Но чтоб вот так втихую… Говорю же, наговаривает на себя, пачкуна прикрывает. Может, оттого, что денег на ребенка обещал, а может, из жалости. Присохла к нему, дурища, уж так присохла! А я с дитем, получается, страдай!

Она подобрала губы, требовательно посмотрела на Лукинова.

— Вот что, везите меня к ней. Вам, може, по упрямству не скажет. А я ее, профуру, так отхожу, что враз поумнеет.

Она погрозила клюкой.

Следователи переглянулись, и, не сговариваясь, согласно кивнули.

16.

Но выйти из здания следственного комитета тотчас не удалось.

В вестибюле, у застекленной входной двери, столпилось несколько чинов в полицейской и прокурорской форме. Они явно что-то пережидали. Нетерпеливый Заманский сначала решил, что на улице хлещет дождь. Но, когда протолкался вперед, остановился, пораженный. По Фрунзе, разлившись во всю уличную ширину, шествовала молодежная группа в пять-шесть десятков человек. День выдался ветреный и дождливый. Но большинство шли, по пояс обнаженные, с майками, завязанными на бедрах, крепко впечатывая в мокрый асфальт микропоры высоких шнурованных ботинок.

Впереди шествовало двое накачанных бритоголовых молодцев лет по двадцать пять в кожаных, инкрустированных металлом безрукавках — с татуированными бицепсами. То и дело один из них взметал к небу сжатый кулак, и шедшее следом пятнадцати-семнадцатилетнее пацаньё восторженно, надрывая глотки, стремясь перекричать друг друга, скандировало: «Спа-ар-так — это Я! Спартак — это МЫ! Спартак — это лучшие люди страны!» Вновь взлетал вверх кулак — на этот раз в кожаной перчатке, и те же глотки исступленно орали: «Россия — для русских!»