Книга Харбинский экспресс - Андрей Орлов

— Ну вот и все, — сказал ротмистр.

— Брандер?

— Безусловно. Конец «Справедливому».

Павел Романович ничего не ответил. Посветил вниз — и стал спускаться.

— Побыстрее! — крикнул вослед Агранцев. — Время дорого!

В углу, на ворохе рисовой соломы лежал человек с окровавленным лицом, устремив к потолку заострившийся нос. Павел Романович пощупал пульс, оттянул веко. Попробовал приподнять — раненый, застонал.

Но оставлять его тут одного было никак нельзя. Пришлось вернуться, объяснить хозяевам, что требуется. Наконец, раненого вынесли наверх.

— Ба! — воскликнул Агранцев, всматриваясь в изможденное, несчастное лицо. — Да это ж старый знакомец! Как же, как же! Помню: господин Симанович. Личный фотограф при такой-то-матери-парижской-коммуны батальоне. Неласково они с ним обошлись. Должно быть, фотокарточками не угодил.

— Оставьте, — сказал Дохтуров. Он тоже узнал фотографа. — В горячке человек. По всему, пара часов осталась, не более.

— Человек? — скривился ротмистр. — Кого это вы человеком назвали? Субъекта, что казни невинных собирался фотографическим аппаратом снимать? Уж не знаю, за какое вознаграждение. Впрочем, подозреваю, за все те же сребреники.

На это Дохтуров ничего не сказал, пошарил по карманам.

— Платок… — пробормотал он, — куда-то запропастился… У кого есть чистый?

— Извольте, — скривившись, ответил Агранцев. Достал из кармана сложенный вчетверо лоскут белой ткани, сплюнул и протянул: — Держите.

На скулах у Павла Романовича прокатились желваки.

— Принесите воды! — крикнул он вахмистру. — Да поживее!

— Зачем? — спросил Агранцев. — Сами говорите — кончается.

— Вам не понять.

Ротмистр присвистнул, но ничего не сказал — снаружи в этот момент послышалось тарахтенье мотора. Звук быстро нарастал, приближался.

Агранцев сдернул со спины карабин.

— А ну-ка… — И выскользнул наружу.

Вернулся скоро, поставил карабин у стены.

— Жаль, мимо проехал. Я даже и не увидел. А недурственно было бы захватить! Прокатились бы с ветерком!

— Это не простое авто. Броневик, — сказал вахмистр.

— Откуда вы знаете?

— Так ведь он наш. По весне из Харбина прибыл. Для укрепления города, значит. Свое название имел — «Офицер». Босота его первым и захватила. Они на нем по всему Цицикару катались, из пулеметов по окнам щелкали. А старое название краской залили, новое намалевали: «Товарищ Марат».

Ротмистр на это ничего не сказал, только зубами скрипнул. Рукой махнул и вышел из фанзы.

Павел Романович посмотрел ему вслед. Что-то неладно складывалась их экспедиция. Пока совершенно неясно, как предупредить литерный. И Анна Николаевна заждалась. Как там она?

— Премного благодарен… — раздался вдруг хриплый шепот.

Дохтуров оглянулся — раненый фотограф открыл глаза и печально глядел на него.

— Тихо. Лежите, вам нельзя говорить, — сказал Павел Романович.

— Можно, — ответил фотограф Симанович. — Мне теперь все-все можно… Но прежде покорно прошу принять извиненьице.

— Да погодите вы! — сердито крикнул Павел Романович, хватая фотографа за запястье. — Хм, девяность пять… Странно. Пульс замедляется. Как себя чувствуете?

— Как пьяный биндюжник под ломовым извозчиком… — прошептал Симанович. — Но извозчик, похоже, уехал, и я, по крайности, могу снова дышать.

Фотограф пошевелился.

— Помогите мне сесть, молодой человек, — проговорил он. — Я имею сказать пару слов…

Павел Романович и вахмистр прислонили злополучного фотографа спиной к стене. При этом Дохтуров не спускал с Симановича глаз — и вид при этом у самого Павла Романовича был весьма озадаченный.

— Мой папа был замечательный человек. Очень умный, — сказал Симанович. — Ай-яй-яй! Мне таки очень далеко до моего папы. Нас было пятеро, не считая старшей Ханы, которая вышла замуж за гоя, да будет Господь к ней милостив. Когда мы пришли во взрослое состояние, наш папа собрал всех однажды и устроил промеж нас жребий. О, это был особенный жребий! Специально забили курицу, порезали на куски. И мы тащили потом эти куски не глядя. Кому досталось крыло, кому ножка. Мне, вообразите, выпало гузно. Это весьма показательно… А наш папа сказал: получившие ножки да возьмут по корове. Кому достались крылья — заберут по паре гусей. А ты, Фроим, согласно выбранной части, заберешь мое кресло, в котором я двадцать лет отдыхал после работы. А больше вы ничего не получите, потому что остальное я уже продал. И знайте, мы не скоро увидимся, потому что я теперь отправляюсь на Святую землю. Вам надлежит оставаться и жить в мире между собой. Такова моя воля, а если вы этого не сделаете, так вас ждет такое, что это не слыхано, и весь свет будет о вас говорить.

Тут Симанович ненадолго умолк.

— Заговаривается, — прошептал вахмистр.

Но фотограф, оказывается, просто немножечко отдыхал.

— Да, наш папа был умный человек, — сказал он, глядя на Дохтурова влажными карими глазами, — но скажите на милость, много ль наживешь на кресле, коему стукнуло двадцать лет? Даже если оно еще вполне крепкое?

— Не знаю, — признался Павел Романович.

— Тогда кладите себе в уши мои слова, — сказал Симанович, который отчего-то все меньше походил на умирающего. — Всего через полгода я обернул никчемное кресло в новейший фотографический аппарат! А еще год спустя моя студия стала лучшей в Чите. Я назвал ее «Паноптикум», и она стоила названия, можете мне поверить!

— Верю, — сказал Павел Романович, с изумлением глядя на фотографа. — Как ваша спина?

— Моя спина?.. — переспросил тот. — И вы еще спрашиваете? Интересно узнать, где заканчивается фотограф Симанович и начинается молодой доктор!

— Позвольте-ка взглянуть на вашу спину, — настойчиво сказал Павел Романович.

Фотограф послушно лег на живот.

Павел Романович осторожно осмотрел Симановича. Рубцы, конечно, изрядные, но выглядят все ж успокоительно: никакого нагноения, края рассеченной кожи сошлись, и даже припухлость совсем незначительная.

— Что вы там видите, молодой доктор?

— Моя фамилия Дохтуров. То, что я вижу, меня вполне устраивает.

— Вот как! Месье Дохтуров, вы очень хорошо умеете делать свою работу. Полчаса назад в этом подвале я был уверен, что не протяну и часа. Теперь мне уже так не кажется. И все потому, что вы просто посидели рядом.

— Весьма рад… — рассеянно ответил Павел Романович, пребывавший в некотором замешательстве. — В таком случае, мне пора.

— Постойте! Неужели вы думаете, что Фроим Симанович не умеет быть благодарным? В самом деле? Так знайте: он умеет быть таким.