Книга Частная коллекция - Алексей Константинович Симонов

невнятно, чтобы произнесенное не было поставлено тебе в вину… Владея словом средне, можно было случайно высказать буквально то, что думаешь. Этого во все времена лучше избегать, а в те – особен но. Так природная косноязычность осталась непреодоленной.

Так что слов Г. С. насчет аттестата воспроизвести дословно не рискну, но смысл был такой: «зачем это, это никому не интересно». А теперь упрекните меня в излишней подозрительности, но стояло-то за этим: «не надо этого никому знать, не работает это на легенду, а разрушает ее». Но на уровне тех слов, которые были сказаны, затеять дискуссию о подтексте было невозможно, он в самом тексте не просматривался, мог быть только домыслен. По этому то, что я сейчас написал, и называется «домыслы».

Чем вообще легенда отличается от мифа? Это опять-таки мое доморощенное размышление. Миф возникает там, где фактов не хватает. Легенда – там, где они кого-то не устраивают. Потому-то я ненавижу легенды и поэтому со всей доступной, а точнее, позволенной агрессивностью искал способ хоть как-то поколебать легенду под названием «Уланова» – во имя живого человека, хотя и великой балерины, замечательного педагога.

А чего я, собственно, хотел? Почему так часто в этих мемуарах обрушиваюсь на легенду? Что, собственно, плохого в том, что «про стая советская женщина, умница и труженица Галя Уланова трудом своим, прежде всего трудом, но конечно же и талантом проложила себе путь на советский балетный Олимп, что с некоторым запозданием вынужден был признать остальной мир. Усилия ее были по достоинству оценены партией и правительством, а на Галю, теперь уже Галину Сергеевну, равняется молодое поколение балета, чьим мудрым наставником стала она, закончив балетную карьеру!!»

Но отсекались все мои попытки опустить хотя бы часть фильма на уровень быта: ну там хлеба купить или в прачечную зайти…

Именно мое поколение шестидесятников, как я считаю, больше всего пострадало от легенд советской истории, культуры и идеологии. А я эти легенды невзлюбил с молодости, хотя так до конца и не научился их распознавать. В начале шестидесятых критик Эмиль Кардин написал в «Новом мире» статью, призывая отказаться от не которых наиболее истрепанных легенд советской истории: залпа «Авроры», который был холостым выстрелом, или 28 погибших героев-панфиловцев, часть которых ожила, пройдя через немецкий, а кое-кто и через советский плен. Это было настолько «в масть» тому, что я думал сам, что запомнилось прочно. С какой яростью ополчились на Кардина не только записные идеологи, но и хорошо мне лично известные, милые, дружившие с моим отцом люди типа Александра Юльевича Кривицкого. Лет двадцать потом Кардин не мог печататься – сначала совсем, а потом под своей фамилией. Дополнительно это задело меня еще и потому, что отец, как никто другой, всегда ратовавший за правду о войне, Кардина защитить не попытался.

А свое поколение я считаю наиболее пострадавшим, потому что оно было первым, кому все легенды приходилось кушать уже готовыми, в соусе и с гарниром, так что запах лжи был весьма слаб и трудно обнаруживаем, а во-вторых, мы были первым советским поколением, кто кушал эти легенды, так сказать, добровольно, ведь отсутствие аппетита, даже демонстративное, уже не грозило лаге рем и, как бы ни была трудна судьба Кардина, кстати, человека, прошедшего всю войну, то есть, по моей градации, человека пред шествующего поколения, его все-таки не посадили, и это уже не воспринималось как чудо.

Целина, покорение Енисея, БАМ – это уже легенды моего поколения с его отсутствием нюха на ложь и жаждой обольщаться и создавать себе кумиров. Ведь даже наша библия – доклад Н. С. Хрущева на XX съезде – был не столько прочитан, сколько услышан в пересказе – доклад-то был закрытый, то есть не для всех, и мы, как гонимые христиане свою Библию, читали и передавали его друг другу исподтишка.

«А правда – неделима, ее величие – в ее полноте, и нельзя расчленять правду ради нашей пользы или из-за нашего стыда» – согласие с этой максимой Умберто Эко позволяет мне обратиться к обещанной истории.

Год примерно 1988-й. Секретариат Союза кинематографистов восстанавливает в Союзе когда-то исключенного из него, а к тому времени покойного Александра Галича. Это было при Климове, а вел заседание мой товарищ, Андрей Смирнов. Люди, входившие в секретариат, сами в своем творчестве сделали немало для преодоления и развенчания Легенд прошлого. Но иммунитета к созданию Легенд так и не выработали. И по вопросу о восстановлении Галича секретариат в полном составе проголосовал «за». Для приличия спросили: кто против? И ко всеобщему изумлению, поднялась одна рука. Я попытался товарищей своих убедить, что нельзя изменять историю задним числом, что мы не имеем права навязывать Галичу охватившее нас прекраснодушие, что в конечном счете это за счет Галича восстанавливается репутация Союза и, наконец, что само решение похоже на эпитафию из анекдота: «Спи спокойно, факты не подтвердились».

Мне кажется, что меня услышали, но решение-то было принято.

Как-то из разговора между съемками я узнал, что Г. С. делает утреннюю гимнастику по часу в день, и загорелся ее снять. Сначала мне отказали: у Г. С. нет подходящей для съемок такого эпизода одежды. Но каким-то неведомым мне путем идея все-таки проросла, и в одночасье нам с операторами была назначена утренняя съемка.

Кстати, операторов у меня в картине было два – Марк Глейхенгауз и Саша Оркин. Оба были превосходные профессионалы, картину мог снять любой из них в отдельности. Но, по мнению заказчика, они прекрасно дополняли друг друга, что и предопределило их совместную работу на картине. Ну это так, в порядке ворчания.

А условие нам было поставлено всего одно: снимать под документ, как бы подглядывая, давая Г. С. возможность нас не замечать.

Приехали на Котельническую. Я еще не упоминал, кажется, что Г. С. жила в той самой престижной Котельнической высотке генералов и народных артистов. Вышла Г. С. в черном репетиционном комбинезончике (как оказалось, взятом напрокат у Кати Максимовой). Спросила: сколько минут ее зарядки требуется для фильма? Комбинезончик на 72-летней Улановой си дел как влитой. Я запросил десять минут, полагая, что из часовой зарядки буду снимать наиболее выразительные куски. Встали мы в коридоре, снимали через приоткрытую стеклянную дверь, посему операторы определили Г. С. точку перед зеркалом, с которой ее было бы нам хотя бы видно. Галина Сергеевна к требованиям операторов относилась куда более благосклонно, чем к моим. Поста вили свет, и Г. С. отработала десять минут по часам. Спросила: все сняли? И ушла переодеваться. Снять-то мы сняли,