Книга Руны и зеркала - Елена Клещенко

– Доброе утро, Ядвига Баба…

– Здравствуй, Ванечка, – перебила его старуха. – Ты садись, в ногах правды нету. Садись за красный стол.

Иван опустился на стул и вернул на лицо улыбку. Чертовщина чертовщиной, а работать надо, Король по головке не погладит, дело не на один миллион. Старуха молча поставила перед Иваном блюдечко, дошаркала до плиты, мелко повозилась, скрипнула дверцей шкафчика, вернулась. На столе рядом с блинами оказалась мисочка сметаны, щербатая чашка чая с полумесяцем лимона, розетка прозрачного абрикосового варенья.

– Отведаешь блинца, за здоровье молодца? – спросила старуха.

– Спасибо, я пообедал уже, – ответил Иван, лихорадочно соображая, когда уже Королю надоест ждать, и он поднимется вместе с пацанами. Бабка-то явно психическая, давно пора к Степанову-Скворцову. Но голая девица? И тетка с вышивкой? И непонятная мамочка? И певец этот в ванной – кто они все? А еще в голове Ивана бухнуло предупреждение голой девицы про еду и питье, а потом он вдруг вспомнил…

Ему семь, он сидит за полосатым клеенчатым столом. На плитке в медном тазу пыхтит варенье. Перед Иваном стоит это самое блюдечко с рисунком из мелких сиреневых цветочков. Бабушка потчует его гречишными блинами, которые можно есть с малиновой пенкой, а можно просто посыпать сахаром – всё будет вкусно. Входная дверь завешена марлевым пологом, за которым слышаться дачные шумы – перелай собак, шипение шланга и дальний голос: «Арлекино! Арлекино! Есть одна награда – смех!» Иван сам не заметил, как всё съел, выпил, а миску даже облизал.

– Я из собеса, пришел поговорить насчет…

– Пряника печеного, да стекла толченого, да дороги млечной, да домины вечной, – нараспев произнесла старуха.

– Насчет пенсионной надбавки, – улыбнулся Иван.

– Да рытой канавки, – ласково кивнула головой старуха и затараторила. – Да медных пушек, да мертвых старушек, да денег кровавых, да судей неправых, да вострого меча, да замка и ключа.

Тут руки у Ивана порскнули в портфель и достали пачку бумажек, ручку и чернильную подушечку. Иван с потаенным восторгом смотрел на деловитые, залихватские какие-то, манерные движения ладоней – рук своих он совершенно не чувствовал. Старуха водрузила на нос пенсне, мигом прочла гербовую бумагу и сказала:

– Тут вот у тебя, Ванюша, формулировочки неправильные, как бы не завернули бумажку твою.

– Где неправильно? – испугался Иван, всматриваясь в жирные, извивающиеся червями сиреневые строчки.

– А я возьму всё и поправлю, – успокоила Ивана старуха, провела сухой ладонью по бумаге, и буквы разбежались, будто тараканы, перемешались и сложились в новое, в правильное:

– Я, кипятком на льду заклятая, передаю хозяйство свое тридесятое, со всеми его хлевами да овинами, со всеми своими грехами и винами, Ваньке холую да гнилому Королю. И знаки значу: клешню рачью, лапу куриную, да копыто козлиное, будет им впрок, ключ и замок.

Иван подивился, насколько точно составлена доверенность. Старуха вынула из волос шпильку, облизнула ее, так что самый кончик накалился докрасна, и размашисто подписала нотариально заверенную бересту. В сердце у Ивана радостно плеснуло, он любил на совесть сделанные дела.

– Всё, Ванечка? – спросила Ядвига Бабаджановна.

– Свидетели нужны, чтобы вашу подпись заверить, – сказал он заискивающе.

– Так ведь ты, Ванюша, никогда свидетелей не оставляешь. Хорошо, что я их к себе прибрала, – сказала Ядвига Бабаджановна, стрельнув зелеными глазами и улыбнувшись жемчужными, на диво ровными зубами.

Из ванной, поправляя на груди истлевший фрак, пришел баритон, которого они с Королем работали в трешке на Лиговке. И пришла, кутаясь в подвенечное платье, сшитое из гардины, знаменитая в прошлом балерина, подавшаяся по старости лет и сумасшествию головы в белошвейки. Ее Иван работал самостоятельно в пятикомнатной на Невском. И дочка антиквара, тихонько проедавшая картины Васнецова из отцовской коллекции, утопившаяся зачем-то в Обводном канале. Женщины дивно помолодели с тех пор, как он видел их последний раз.

Ядвига Бабаджановна распустила волосы, и они упали тяжелым смоляным потоком на высокую грудь. Иван смутно подумал, что вот – кому-то досталась эта красивая женщина, а ему досталось то, что досталось, и, как бы ни было приятно общение со старыми знакомыми, но дело сделано, пора собираться.

Он скинул плащ и стал торопливо расстегивать рубашку от Бриони. В кухне становилось жарко – голландская печь уже достаточно разогрелась.

Денис Тихий. Хозяин чулана

Известный всему дачному товариществу пенсионер Иван Петрович слыл большим сквалыгой. Кроме того, был он ворчун и ругатель. Он частенько объезжал окрестности на стареньком красном велосипеде. Где подберет ржавое ведро без дна, где нарвет пыльных абрикосов. Никому Иван Петрович не улыбался, а разговаривал только через губу. Да еще так зыркал глазками сквозь очки на резинке, что отбивал желание почесать языком у самых общительных дачников. На первом этаже просторного дома был чулан. А в чулане жил его страшок, по имени Пугайка.

Пугайка вдосталь накочевался вслед за непоседливым хозяином. Когда тот еще не стал Петровичем, а был просто Ванькой, Пугайка жил в тапочке под кроватью. Двадцать лет провел в жестяном шкафу на корабле, где Петрович служил боцманом. В семьдесят два года они переехали жить на дачу, куда пенсионера выгнал младший сын. Это дачные соседи решили – выгнал. На самом деле Петрович на дачу сбежал от невестки с ее докучливой многозаботливостью.

Пугайка был большеглаз, и худ как мир, который лучше доброй ссоры. Глаза его были велики по ясным причинам, а худоба происходила непосредственно от хозяина.

Как всем известно, страшки питаются нашими страхами и тревогами, а Иван Петрович к старости совсем страх потерял. Жена его умерла от скоротечного рака лет пять назад. Через год в Чечне пропал без вести старший сын, а потом Петрович плюнул на порог своей квартиры и отчалил на дачу. Словом – жилось Пугайке не сладко.

Зато чулан ему достался замечательный – вместительный, забитый обломками и сокровищами извилистой хозяйской жизни. В глубине, между мешком редкозубой кукурузы и бутылью домашнего вина, повернувшейся к миру сизыми сливовыми попками, стоял старый самовар с отпаявшимся носиком. Там Пугайка и свил себе гнездо.

Старенький он совсем стал. Бодрствовал редко, работал спустя рукава, поскольку знал – Петровича всё одно ничем не проймешь. Срамно сказать – от бескормицы к спячке готовиться решил.

Летом хоть соседи заглядывали – Кошма с соседнего участка да Боян с Виноградной. Кошма – дама видная. Ее хозяйка, баба Люда, обремененная пятью внучатами разнообразных возрастов, боялась с утра до вечера, иногда и на ночь прихватывала. А чего не бояться-то? Старшего внука в милицию на учет поставили – почтовые ящики в подъезде, оболтус, поджигал. Младшая внучка, закончив с обстоятельным диатезом, подхватывала насморк. Все промежуточные внуки тоже регулярно давали прикурить, да еще и дед ей достался…