Книга Уинстон Черчилль. Власть воображения - Франсуа Керсоди

И в самом деле, простым людям было этого не понять, в чем президент уже имел возможность убедиться, поскольку Белый дом был завален протестами. Дабы обезоружить критиков, ловкий политик Рузвельт заявил на пресс-конференции: «Я согласился с политическими решениями, принятыми предварительно генералом Эйзенхауэром в отношении Северной и Западной Африки. Я прекрасно понимаю и поддерживаю тех, кто полагает, что в силу событий последних двух лет никакое окончательное соглашение с адмиралом Дарланом не может быть принято. Но предварительный договор по Северной и Западной Африке является не более чем временной мерой, вызванной военной необходимостью». Дальше по тексту слово «временный» встретится еще три раза, а «предварительный» – два. Рузвельт ясно дал понять, что намерен пользоваться услугами Дарлана только до тех пор, пока это необходимо, и что он продолжит сотрудничество с вишистами в Северной Африке, пока это не будет слишком дорого обходиться его имиджу в США: нет ничего более постоянного, чем временные меры…

Противоестественный союз с одним из главных творцов коллаборационизма вызвал в Великобритании растущее раздражение; пресса энергично протестовала, парламент бурлил, правительства в изгнании жаловались, службы безопасности докладывали, что соглашение с Дарланом «вызвало резкую реакцию во всех наших подпольных организациях на оккупированной территории, особенно во Франции, где оно произвело эффект разорвавшейся бомбы». На Би-би-си и в пропагандистских организациях практически все сотрудники французских отделов подали заявления об уходе, и даже внутри британского правительства многие министры во главе с Антони Иденом выразили несогласие с политикой, столь явно противоречившей духу Атлантической хартии и Декларации объединенных наций. Но Черчилль до последнего поддерживал Рузвельта наперекор всем ветрам и течениям: как можно надеяться победить в войне без тесного сотрудничества Великобритании и США? Он, по собственному выражению, оставался «горячим и предприимчивым помощником» президента, и нападки лишь пробудили его боевой дух: «Мне тяжело признать, что успех нашей крупнейшей операции и победа при Эль-Аламейне оказались связанными в сознании многих моих лучших друзей с тем, что им кажется недостойной сделкой с одним из наших злейших врагов. Я нахожу их поведение неразумным, поскольку они не принимают во внимание все тяготы борьбы и жизни наших солдат. Их растущая критика вызывает во мне гнев и презрение к подобному отсутствию чувства меры».

Реакция Черчилля на критику приняла помимо его воли самую неожиданную форму, все более отдаляя его от де Голля и сближая с адмиралом Дарланом! Так, 26 ноября он заявил Идену, что «Дарлан представляет для нас больший интерес, чем де Голль». Два дня спустя дипломатический советник Оливер Харви записал в дневнике, что «премьер-министр все более благосклонен к Дарлану». Если учесть, что Черчилль обзывал этого самого Дарлана негодяем, ничтожеством, мерзавцем, предателем и отступником и всего тринадцать дней назад кричал, что адмирала «следует расстрелять», то напрашивается вывод о некотором непостоянстве суждений господина премьер-министра[184]. Но еще большее удивление вызывает его речь, с которой он выступит на закрытом заседании парламента две недели спустя: в ней содержались описания всех препятствий, с которыми столкнулась операция «Факел» на первом этапе, выразительный портрет маршала Петена (Черчилль произносил имя маршала как «Петень» и представил его неизлечимым капитулянтом), панегирик адмиралу Дарлану, заставивший подскочить на стуле не одного депутата, и, наконец… яростная критика генерала де Голля. К счастью, последний об этом не знал, но все равно не мог не заметить явно выраженную перемену отношения к нему Черчилля в последние недели, и поделился своими наблюдениями с норвежским министром иностранных дел Тригве Лие, который указал в своем докладе: «Де Голль упомянул, что виделся с Черчиллем четыре раза со времени сделки с Дарланом и что каждый раз премьер-министр выглядел все более зависимым от американцев».

Все верно, но британские власти продолжали получать бесчисленные обращения от организаций французского Сопротивления, подтверждавшие их преданность де Голлю и ненависть к адмиралу Дарлану, тогда как в Министерство иностранных дел поступали решительные протесты от всех правительств в изгнании, опасавшихся, что после освобождения их стран американцы возьмут под крыло Муссерта, Дегреля, Недича и всяких прочих квислингов[185]. Британская пресса кипела от негодования, и в середине декабря даже проправительственная «Таймс» подчеркивала «большую обеспокоенность, вызванную прошлым Дарлана и его нынешними притязаниями».

Кампания в прессе против «временной меры» начала набирать обороты и по другую сторону Атлантики, особенно после того, как стало известно, что в Северной Африке возобновились преследования голлистов и евреев; вишисты, коллаборационисты, антибритански и антиамерикански настроенные офицеры вернулись на свои посты, и немецкие и итальянские шпионы просто толпами валили через алжирскую и марокканскую границу. В США журналисты и противники президента с удовольствием выставляли всю эту грязь напоказ, и Рузвельт начал беспокоиться, поскольку стало ясно, что его примиряющие формулировки о «временных мерах» не возымели желанного эффекта. В частных беседах он дал понять, что скоро отделается от адмирала, а на публике открыто заявил, что готов принять генерала де Голля. Одних слов было недостаточно, чтобы стихла политическая буря, разыгравшаяся в Вашингтоне в конце 1942 г., и 24 декабря адмирал Дарлан был убит в Алжире[186].

Редкое покушение встречали с таким показным возмущением и таким тайным облегчением, как убийство Дарлана накануне Рождества 1942 г. Президент Рузвельт, поспешивший выразить негодование, считал подобное решение деликатной проблемы «временной меры» вполне приемлемым, и когда ему доложили о назначении генерала Жиро верховным комиссаром и главным гражданским и военным руководителем французской Африки по решению «имперского совета», состоявшего из матерых вишистов Буассона, Шателя, Ногеса и Бержере, президент не имел причин для недовольства: в отличие от Дарлана, генерал Жиро не сотрудничал с немцами, был неплохим командиром, совершенно не интересовался политикой и ненавидел де Голля. Чего же еще желать?

Под маской праведного негодования Уинстон Черчилль был рад такому повороту событий не меньше Рузвельта. Он напишет в мемуарах: «Убийство Дарлана, каким бы преступным оно ни было, избавило союзников от необходимости сотрудничать с ним, оставив им все преимущества, которые им мог дать адмирал в критические часы высадки союзнических войск». Черчилль был также доволен назначением генерала Жиро преемником Дарлана: теперь можно было, наконец, объединить французов из Лондона и французов из Северной Африки и сколотить «крепкое французское ядро», которое, несомненно, будет более покладистым, чем Лондонский комитет и его ершистый председатель. Впрочем, к вящему удовольствию премьер-министра, де Голль заявил о готовности уладить разногласия с Жиро и предложил встретиться с ним незамедлительно; и поскольку де Голлю в конце месяца предстоял также визит в Вашингтон, можно было надеяться, что все устроится к лучшему.