Книга Ересь - С. Дж Пэррис

Мне вспомнились слова, сказанные им в тайном убежище в Хэзли-Корте: «Мы с вами похожи, вы пойдете на смерть так же мужественно, как и я, когда придет мое время». О себе он напророчил верно, подумалось мне. Красивое лицо его было изуродовано пыткой, и стоять без посторонней помощи этот еще недавно сильный и уверенный в себе молодой человек не мог, но последние мгновения своей жизни он встречал с изумительной отвагой.

Королевский чиновник смотрел на приговоренного с отвращением. Толпа замерла, затаив дыхание.

— Изобличенный изменник, ты знаешь, какое наказание ждет тебя за твои злодеяния: ты будешь подвешен за шею, но вынут из петли прежде, чем умрешь. Затем твои гениталии будут отрезаны, ибо ты недостоин оставить после себя потомство. Твои внутренности будут вырезаны и сожжены у тебя на глазах, твоя голова, задумавшая предательство, будет отрублена, а тело расчленено на четыре части, кои будут выставлены на позорище по усмотрению ее величества. И да сжалится Господь над твоей душой!

Джером запрокинул голову — летний дождь лился ему в рот и в глаза — и возопил к небесам:

— In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum![38]

Удар кнута — лошади рванули, протащили за собой телегу, петля сдавила шею. Его вынули из петли еще живого, но почти без сознания, и два человека поволокли его на эшафот. Удавить приговоренного перед казнью, чтобы он лишился чувств, — это хоть какой-то признак милосердия, подумал я. Но тут палач плеснул ледяной водой ему в лицо, и Джером очнулся, отплевываясь и содрогаясь всем телом. Дело еще не было кончено: Джерома распластали на мясницком столе и сорвали с него одежду. Как Сидни и предсказывал, многие из зрителей кинулись вперед, пытаясь ухватить клочок ткани на память о мученике. И вновь надвинулись стражники с пиками и оттеснили народ назад.

Как и многие в толпе, я поспешил отвернуться, когда палач занес нож над гениталиями Джерома, но от крика, пронзившего холодный воздух, сдавило горло. А когда отрезанную плоть бросили в котел с маслом — о боже, как только меня не стошнило от этого запаха и шипенья! И вот тогда, стараясь не смотреть на самое чудовищное зрелище, какое доводилось мне видеть, я вспомнил о Софии. «Недостоин оставить после себя потомство». Но где-то в кентской глубинке подрастает и вскоре увидит свет его дитя, дитя, которому не суждено будет узнать о судьбе своего отца. И вновь, в сотый или в тысячный раз с тех пор, как я вернулся из Оксфорда, я задал себе вопрос: так ли прав был Томас Аллен с его безумными обвинениями? В самом ли деле Джером собирался убить Софию, или они жили бы счастливо на другом берегу Ла-Манша, если бы не мое вмешательство?

— Он бы расправился с тобой, Бруно, не забывай об этом, — шепнул мне Сидни, как будто прочитавший мои мысли. — Но в карты он чертовски здорово играл! — еле слышно добавил он, и я понял, что, вопреки профессиональной сдержанности военного, Сидни также был не в силах смотреть на казнь.

Я печально кивнул и поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть Уолсингема верхом на черном жеребце. Возвышаясь по другую сторону эшафота, он сурово и брезгливо наблюдал за работой палача или, скорее, мясника. Нож вонзился в грудную клетку, и последний вопль умирающего поднялся в пустое белесое небо. Уолсингем повернулся и встретился со мной взглядом поверх толпы, замершей в жутком молчании. Он кивнул — коротко, словно что-то подтверждая, — и вновь сосредоточил все внимание на эшафоте, где под барабанную дробь теплого летнего дождика и тихий шорох листьев изобличенному иезуиту отрубили голову и прибили ее гвоздями к высокой перекладине.

— Выпейте еще, Бруно, похоже, вам это не помешает. — Уолсингем подлил мне в чашу вина, однако, едва я поднес напиток к губам, что-то сдавило горло. В ноздри ударил запах крови и горящей плоти, и я не мог съесть ничего из того, что любезно предложила нам супруга Уолсингема.

Мы сидели в личном кабинете министра в загородном доме в Барн-Элмс, за несколько миль от Лондона. Тучи который уж день низко висели над землей, и комната с темными дубовыми панелями и узкими окнами казалась тесной и мрачной. Сидни стоял к нам вполоборота, сцепив руки за спиной, и смотрел в сад. Он был мрачен и тих с самого дня казни. Всю дорогу до Мортлейка мы ехали в молчании, закутавшись каждый в свои мысли, точно в плащ.

И вот — Уолсингем сидит напротив меня и пристально изучает.

— Вы отлично справились, Бруно, — произнес он наконец и, вытянув ноги, принял более свободную позу. — Королеве доложили о вашем участии в деле. Возможно, когда-нибудь в будущем она сочтет уместным лично поблагодарить вас.

— Большая честь для меня, — прошептал я пересохшими губами.

— Вас что-то тревожит, Бруно, — ласково продолжал Уолсингем. Я обернулся к Сидни, надеясь на его поддержку, но тот все так же смотрел в окно. — Здесь вы можете говорить свободно, — поощрил меня Уолсингем, видя, что я медлю с ответом.

— Вы и правда считаете, что он покушался убить королеву? — отважился я.

Взгляд Уолсингема омрачился. Он сидел какое-то время молча, и мне припомнился наш первый разговор — о тяжком бремени ответственности, которая лежит на его плечах.

— Нет, не думаю, — ответил он наконец.

Сидни резко обернулся, присел на подоконник и с интересом прислушался.

— Булла Regnans in Excelsis — старый список, вряд ли Джером Джилберт привез его с собой. Да миссионеры и не берут с собой ничего, что могло бы их скомпрометировать. Таков приказ магистра ордена, и Джилберт не проявил бы подобной неосмотрительности. Возможно, копия принадлежала Эдмунду Аллену или кому-то еще из сочленов. Не имеет значения.

— А вы знаете, что двух преподавателей-католиков и того мальчишку из Линкольна он не убивал?

— Разумеется, знаю.

— В таком случае… В таком случае он был казнен за преступления, которых не совершал?

— Правительство ее величества никого не преследует за веру, — нетерпеливо ответил министр. — Такова официальная линия, и нам важно почаще напоминать об этом народу, чтоб не плодились мученики. Если люди поверят, что иезуиты готовы убивать ради своей веры, это будет весьма полезно нашему делу.

— Значит, опять пропаганда, — разочарованно выдохнул я.

— Война идет за умы. Нужно убедить людей в том, что они должны хранить верность короне. Это надежнее, это выгоднее, наконец. И не важно, какими методами мы пользуемся. Вы сами видели, Бруно. В тот момент, когда приговоренному отрубают голову, толпа орет в один голос: «Изменник! Изменник!» — это их забавляет. Но когда казнили этого Джилберта, все примолкли, вот о чем придется побеспокоиться Тайному совету. Что значит, если народ безмолвствует? Это значит, что зрители не одобрили расправу, она показалась им чересчур жестокой. Еще одна такая ошибка, и люди обернутся против нас. — Уолсингем покачал головой. — Сколько раз я настаивал: вешайте их, и пусть они умрут в петле, а не под пытками. Но нет, все возражали. Теперь-то совет поймет, что я был прав.