Книга Горячий снег - Юрий Бондарев

– На всю батарею… и хлеб, и сухари, и водка. Да неужтовас четверо всего?.. Куда ж мне продукты, товарищ лейтенант? Дроздовский где?Комбат?

– На энпэ. Там трое. Еще в землянке - раненые. Зайдитек ним, старшина, - ответил Кузнецов неворочающимся языком и сел на станину,дрожа в ознобе, равнодушный и к этому обилию продуктов, и к этим возгласамстаршины.

– Костер бы маломальский развести, лейтенант, - сказалУханов. - Окочуримся без огня. Ты тоже вон дрожишь как лист. Ящики от снарядовесть. Слава Богу, водки до хрена тяпнем, лейтенант! Кажется, наши даванули.

– Водки? - безразлично ответил Кузнецов. - Да, всемводки…

Без старшины, резво побежавшего в землянку к раненым, покаНечаев и Рубин ломали ящики и разводили костер на орудийном дворике, Ухановсдвинул в сторону груду гильз, постлал брезент под казенником и распорядилсятермосом с водкой, невиданным богатством продуктов: налил водку в единственныйкотелок, найденный в ровике, развязал мешок с сухарями. Потом опустился рядом сКузнецовым на станину, пододвинул к нему котелок.

– Согревайся, лейтенант, а то хана нам, в статуипревратимся, пей - поможет.

Кузнецов взял котелок двумя руками, почувствовал едкийсивушный запах и, не дыша, торопясь, отпил несколько глотков с жадностью, снадеждой, что водка снимет озноб, согреет, расслабит стальную пружину,стиснутую в нем. Ледяная водка ожгла его огнем, мгновенно оглушила горячим туманом,и, грызя каменный сухарь, Кузнецов вспомнил, как очень и очень давно, в тойбесконечной, сверкаю-шей под солнцем степи, на марше, Уханов угощал водкой Зою,а она, закрыв глаза, с отвращением отпив из фляжки, смеялась и говорила, что унее лампочка в животе зажглась, а ей было нехорошо от этой водки… Когда этобыло? Лет сто назад, так давно, что не под силу помнить человеческой памяти. Ноон помнил, будто все было час назад; в лицо ему, снизу вверх, блестели влажнымблеском ее глаза, и тихий ее смех звучал еще в ушах так явно, будто ничего неслучилось потом… А потом все приснилось ему, целая огромная жизнь, целых столет? Приснилось, чего никогда не было… Ведь ничего не произошло, она уехала вмедсанбат за медикаментами и вернется сейчас на батарею в белом своем, тугоперетянутом ремнем аккуратном полушубке, как тогда в эшелоне: "Мальчики,милые, вы плохо жили без меня?"

Но в то же время краем затуманенного сознания он понимал,что обманывает себя, что она ниоткуда не вернется, ни из какого медсанбата, чтоона здесь - рядом, за спиной, здесь - возле орудия, зарыта на исходе ночи внише им, Ухановым, Рубиным и Нечаевым; прикрыта там плащ-палаткой, лежит тамнавсегда одна, вся завалена землей, а на полукруглом бугре белеет ее санитарнаясумка, уже полузаметенная снежком.

То, что осталось от нее, сумку эту положил Рубин на свежийхолмик, угрюмо и знающе сказав: "Потом написать надо: "Зоя, мол,Елагина, санинструктор". А с Нечаевым тогда происходило нечто необычное: вте минуты пока забрасывали нишу землей, он воткнул внезапно лопату в бруствер,согнувшись, отошел на три шага и, со злобой вырвав что-то из кармана шинели,швырнул под ноги себе, вдавил в снег валенками так, что захрустело. Никто неспрашивал, что он делает и зачем. Это были те дамские часики с золотистойцепочкой, найденные в трофейном саквояжике…

Теперь вокруг Кузнецова, родственно сближенные за эту ночь,трое оставшихся из его взвода сидели на станинах около потрескивающего костра.Горьковато-теплый дымок разносило от жидкого огня. И, уже веселея, согретыевыпитой водкой и огоньком, жевали сухари и громче, возбужденнее говорили одрапе немцев, поглядывали на пожар в станице, слушая грохот боя за ней,заметнее уходивший глубже и глубже в степь, на юг.

Полновластно и решительно хозяйничая, Уханов намазывалсухари комбижиром, посыпал сверху сахаром, подливал в котелок водку из термоса,с неограниченной щедростью угощая всех не по норме; сам, не пьянея, толькобледнел, оглядывая несколько оживившийся сейчас свой расчет - Рубина и Нечаева.Кузнецову водка не помогала, не распрямляла в нем стальную пружинку, озноб непроходил, хотя, захлебываясь от сивушного запаха и отвращения, он пил, посовету Уханова, большими глотками.

– Лейтенант, кажись, начальство к нам! - Уханов первыйзаметил движение группы людей справа на огневых батареи. - По брустверам ходят…Глянь, лейтенант!

– Никак, сюда идут, - подтвердил Рубин, захмелевший,багрово-свекольный, и на всякий случай корявой рукой задвинул котелок с водкойза колесо орудия. - Генерал вроде тот, с палочкой…

– Да, я вижу, - сказал Кузнецов неестественно спокойно.- Не надо прятать котелок, Рубин.

А Бессонов, на каждом шагу наталкиваясь на то, что вчера ещебыло батареей полного состава, шел вдоль огневых - мимо срезанных и начистосметенных, как стальными косами, брустверов, мимо изъязвленных осколкамиразбитых орудий, земляных нагромождений, черно разъятых пастей воронок, мимонедвижного, стальной тяжестью навалившегося на развороченную огневую Чубарикованемецкого танка - и теперь ясно восстановил в памяти вчерашний приезд сюдаперед началом бомбежки и краткий разговор с командиром батареи,стройно-подтянутым, словно на училищных строевых занятиях, решительныммальчиком, носившим знакомую генеральскую фамилию.

"Значит, с этих огневых стреляла по танкам батарея, та,которой командовал тот мальчик?"

И по непостижимой связи он подумал о сыне, о последнейвстрече с ним в госпитале, о непрощающем упреке жены после возвращения изгоспиталя, упреке в том, что он, Бессонов, не настоял, ничего не предпринял,чтобы взять его служить в свою армию, что было бы обоим лучше, безопаснее,надежнее. И, на мгновение представив сына командиром роты в тех пехотныхтраншеях с двумя оставшимися в живых или здесь, на артиллерийской батарее, гдена каждом метре земля до неузнаваемости была истерзана буйно пронесшимсяжелезным ураганом, зашагал медленнее, чтобы немного отдышаться. Горькоетеснение не отпускало в груди, и он стал отстегивать крючки на воротникеполушубка, душившие его.

"Сейчас я отдышусь… Сейчас пройдет, только не думать осыне", - упорно внушал себе Бессонов, все тяжелее опираясь на палочку.

– Смирно! Товарищ генерал…

Он остановился. Кинулось в глаза: четверо артиллеристов, вдонельзя замурзанных, закопченных, помятых шинелях, вытягивались перед нимоколо последнего орудия батареи. Костерок, угасая, тлел прямо на орудийнойпозиции - тут же на разостланном брезенте термос, два вещмешка; пахло водкой.

На лицах четверых - оспины въевшейся в обветренную кожугари, темный, застывший пот, нездоровый блеск в косточках зрачков; каймапорохового налета на рукавах, на шапках. Тот, кто при виде Бессонова негромкоподал команду:

"Смирно!", хмуро-спокойный, невысокий лейтенант,перешагнул станину и, чуть подтянувшись, поднес руку к шапке, готовясьдокладывать. И тогда Бессонов, с пытливым изумлением вглядываясь, едваприпомнил, узнал. Это был не тот юный, запомнившийся по фамилии командирбатареи, а другой лейтенант, тоже раньше виденный им, встречавшийся ему,кажется, командир взвода, тот самый, который искал на разъезде командира орудияво время налета "мессершмиттов", тот, который в растерянности незнал, где искать.