Книга Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин

Яковлевича Эйдельмана просто явилась долгожданным предлогом, чтобы оптом рассчитаться с ним за все. Я знаю, как невероятно раздражает многих из его ученых собратьев его дар легкого, изящного (и скорого!) писания, когда даже его научные работы не сводят скулы зевотой, а доставляют удовольствие. Я представляю, как все эти бездарные завистники возрадовались по прочтении статьи Зильберштейна и сказали: «Так ему, только давно уже надо было…»

Разумеется, я прочла «Большого Жанно». Не потому, что интересуюсь серией ПР, а потому, что слежу за работами Натана Яковлевича. Особо сложной гаммы чувств при чтении за собой не наблюдала (историей движения декабристов интересуюсь давно), хотя отличала и удачи, и промахи (пожалуй, эпизод с «дамским Декамероном» всего более неудачен, хотя после альбома «Женщины в жизни Пушкина»[598] – так, кажется, – особо неблагоприятным не показался, во всяком случае, он просто теряется, перебивается, и уж тень-то неужто на Пушкина бросает?). Книга как книга. Не самая лучшая, но и не такая, чтобы раздражаться подобной уничижительной рецензией. Зачем раздел «Любовь Николая Бестужева»? Такой прекрасный раздел, на такой светлой ноте! Ничего об Иване Ивановиче Пущине там не узнаем? А как же быть с тем, что просят иногда назвать своих друзей, чтобы лучше понять и узнать нас? Кажется, И. С. З. больше всего раздражает то, что Эйдельман не сделал соответствующую сноску, но в художественной литературе это делать не принято. Кстати, в своих исторических романах О. Д. Форш так активно пользовалась мемуарными источниками и историческими сочинениями, однако обошлось. Если вспоминать дальше, то можно задать следующий вопрос: а зачем в романе «Радищев» О. Д. Форш рассказывает не только о любовных отношениях Екатерины и Потемкина, но и присовокупляет, что Потемкин был любовником трех своих родных племянниц, а Екатерина со временем потеряла не только меру в своих утехах, но и вкус (если говорить о девальвации родовитости ее любовников)? Это поражает? По-моему, все-таки не это. Форш пробует объяснить, почему Екатерина выбирает для себя такой циничный, неженский путь. И все-таки при чем же здесь Радищев? (Относительно несостоявшейся публикации писем Екатерины и Потемкина могу сказать, что иногда сокрытие самой неприглядной истины может обходиться дороже, чем знание этой истины – во всяком случае, даже при отсутствии публикации, не раз слышала бытующие полуцензурные соображения на сей предмет; а Потемкина Екатерина как раз любила, хотя бы так, как она вообще способна была любить и т. д. К слову – как будто бы инициатором издания «Литературного наследства» был все-таки А. М. Горький, а не И. С. Зильберштейн.)

О возможных соображениях И. И. Пущина по поводу женитьбы Пушкина Эйдельман скорее прав, чем не прав. Иван Иванович слишком хорошо знал Пушкина (ведь был же он уверен, что только его отсутствие привело к роковой развязке). Да и что было единственным ощутимым результатом этого брака? Гибель Пушкина.

К Наталье Николаевне.

Иван Иванович волен был смотреть через призму этого неутешительного исхода. Спорить о роли Натальи Николаевны в этой трагедии можно бесконечно, можно оправдывать ее или защищать, то отчего бы не взыскать за открытое пренебрежение к ней Анны Андреевны Ахматовой или Марины Ивановны Цветаевой. Отчего взыскивать надо непременно с Эйдельмана? Пушкин у каждого свой – и вряд ли это подсудно И. С. Зильберштейну.

Что касается «Грани веков», то увидеть в этой достаточно объемной книжке исключительно проблемы интимной жизни Павла (кроме всем известной лестницы в Михайловском замке, ведшей из спальни Павла I в спальню Нелидовой, кажется, и нет ничего более), то ведь это, знаете, как смотреть…

Во всех – больших и малых – работах Н. Я. Эйдельмана так ощутима горечь невосполнимых для историка утрат – рукописи, к несчастью, и горят, и теряются в хранилищах, и бесследно исчезают. Н. Я. Эйдельман много работает в архивах, дотошно, кропотливо, ко многим своим находкам идет годы. И вот бывает так (каждому архивисту это известно), что когда никак не находится нужный документ (о котором к тому же знаешь, что он был), то хочется воссоздать, реконструировать (даже сочинить) его самому. Соблазн велик, особенно если человек хоть немного литературно одарен. Для научной работы этот путь невозможен, но ведь остается еще литература, где в рамках заданной ситуации (истории в нашем случае, но не вообще, не из учебников, а где живут, любят, ошибаются, прозревают люди) можно «написать» дневник хотя бы за И. И. Пущина (Эйдельман был бы бесконечно рад, если когда-нибудь где-нибудь этот дневник отыскался).

Странно, что «Литературка», печатавшая статьи Н. Я. Эйдельмана (и ничуть от этого не проигравшая!), позволила себе такой (не выпад даже) пассаж. Слово «полемика» ничего не упрощает. Во всяком случае, я была бы рада, если бы разговор все-таки вернулся в русло историко-литературных проблем, а не дошел до точки кипения в вопросе о выяснении степени этичности как Эйдельмана, так и Зильберштейна. Никогда не задумывалась над вопросом, как после подобных выступлений ЛГ складывается общественное мнение вокруг тех, кому «влетело», но за Эйдельмана есть основание тревожиться – он достаточно независим, а недруги этого не прощают. К тому же он пока всего только кандидат наук, что не упустил случая в своей страшно этичной манере заметить И. С. Зильберштейн. Профессор, отчитывающий кандидата! – как некрасиво…

Ночные мои заметки не совсем складны, но править – дело безнадежное, если рассчитывать на доставку моего письма в редакцию ЛГ, просто не отправлю…

Может быть, дело еще в том, что И. С. З. – литературовед (т. е. человек, ничего не создающий, но живущий с пресловутой критики и бездарных комплиментов; впрочем, каюсь, это несправедливо – ни по отношению к Зильберштейну, ни тем более к литературоведению, ни даже к критике), а Н. Я. Э. – историк, и историк пишущий, и некоторые понятия у них все-таки разнятся, а ведь известное дело, что прежде, чем спорить, уточняют понятия. Во всяком случае, интерпретация понятия «вторая реальность» у историков и литературоведов разная…

Гусева Елена

25 л.

P. S.

О Якове Ростовцеве. И. С. З. полагает, что человек этот заслуживает 4–5 строк, а не 26 страниц. Не знаю, как с точки зрения математических выкладок (великолепно, наверное), но в доносе Якова Ростовцева царю было названо имя И. И. Пущина (независимо от степени их личного знакомства) – и тем самым Ростовцев все-таки поставил себя в определенные отношения с каждым из декабристов, поименованным в его доносе. И с него спрос исторический за каждого из них. Н. Я. Эйдельман это понимает, потому что чувствует историю сердцем, для И. С. З. – это лишний повод