Книга Любовь - Карл Уве Кнаусгорд

— И все равно, — сказала Ингрид. — Это сильно. Твоя мама железная женщина.

Я снова улыбнулся. Разница между норвежским и шведским менталитетом была гораздо больше, чем они полагали, и сейчас я на секунду взглянул на Ингрид шведскими глазами.

— Да, может, и так, — сказал я.

— Передавай маме привет, — сказал Видар. — И всему семейству тоже. Я их часто вспоминаю.

— С тех пор как мы съездили на крестины, Видар постоянно о них говорит, — сказала Ингрид.

— Но это правда яркие люди! — сказал Видар. — Хьяртан, поэт. Очень интересный и необычный человек. А как звали ту пару из Олесунна, детских психологов?

— Ингунн и Морд?

— Точно! Очень приятные люди. И Магне, да? Отец твоего кузена Юна Улава? Директор по развитию?

— Да, — кивнул я.

— Солидный мужчина.

— Да.

— И брат твоего отца. Учитель из Тронхейма. Тоже очень приятный человек. Он похож на отца?

— О нет. Совсем не похож. Он всегда держался особняком, что, на мой взгляд, умно.

Повисла пауза. Мы хлебали суп, Ванья колотила по столику чашкой и смеялась булькающим смехом.

— Они тоже постоянно вас вспоминают, — сказал я, глядя на Ингрид. — И твою готовку!

— В Норвегии все иначе, — сказала Линда. — Нет, правда, совсем по-другому. Особенно семнадцатого мая. Все ходят в бюнадах и с медалями на груди.

Она засмеялась.

— Сперва я подумала, что это стеб такой. Но нет, все совершенно искренне. И медали носят с большим достоинством. Ни один швед так никогда не сделает. Это сто процентов.

— Они же гордились? — сказал я.

— Именно! — ответила Линда. — А ни один швед никогда бы в этом не признался даже самому себе.

Я наклонил тарелку, чтобы вычерпать остатки супа, и покосился за окно: длинное заснеженное поле под серым небом, ряд черных голых лиственных деревьев вдоль опушки леса, там и сям разреженный сочной зеленью елей. Черная, с обломками веток земля под деревьями.

— Генрик Ибсен был помешан на медалях, — сказал я. — Не было такого ордена, ради которого он не унизился. Он писал письма королям и регентам, чтобы раздобыть награду. И он ходил с наградами на груди у себя в гостиной. Выставив вперед тощую грудь, всю увешанную медалями. Ха-ха. Еще он приделал себе зеркальце изнутри шляпы. Сидел в кафе и тайком смотрелся в него.

— Правда? — удивилась Ингрид.

— Да, он был чудовищно тщеславен. И согласитесь, в умении впадать в крайности он даже Стриндберга обставил! У того алхимия, безумие, абсент, мизогиния — все, как положено художнику. А у Ибсена буржуазное мещанское тщеславие, доведенное до предела. По части безумия он мог бы дать Стриндбергу фору.

— Кстати, — вступил Видар. — Вы в курсе последних событий с книгой Арне? Издательство в конце концов отозвало ее из продажи.

— Видимо, правильное решение. Уж слишком много ошибок.

— Видимо, правильное, но издательство должно было помочь ему. Он же болел. И видимо, путал, где реальные события, где его фантазии, а где он принял желаемое за действительное.

— Ты думаешь, он вправду верил, что описал все как было?

— Да, в этом сомнений нет. Он хороший человек. Но завиральный. Он постепенно начинает верить в собственные выдумки.

— Как он воспринял такой поворот?

— Не знаю. Это не та тема, которую ты первым делом берешься обсуждать с Арне.

— Понимаю, — сказал я и улыбнулся. Я допил «народное пиво», это такое шведское малоградусное на каждый день, доел булку и откинулся на стуле. О том, чтобы я помог убрать со стола или помыть посуду, тут и речи не было, так что я и пытаться не стал.

— Пойдем погуляем? — предложила Линда. — Ванья, может, уснет.

— Давай.

— Ванью можете оставить мне, — предложила Ингрид. — Если хотите погулять вдвоем.

— Нет, мы ее возьмем. Иди-ка сюда, тролльчонок, — сказала Линда, вытащила Ванью из стула и понесла отмывать ей лицо и руки, а я тем временем оделся и выкатил коляску.

Мы пошли к воде. На открытых участках было ветрено. Вороны или сороки вприпрыжку ходили по полю с одной стороны дороги. Вдали среди деревьев стояли большие коровы и неподвижно смотрели перед собой. Некоторые из деревьев были дубы, древние, может девятнадцатого века или старше даже, я не знал. Еще дальше шла железная дорога, оттуда гул каждого проходящего поезда разносился по округе во все стороны. Ведущая в ту сторону дорога заканчивалась у небольшого красивого кирпичного дома. В нем жил старый пастор, отец лидера шведских левых Ларса Оли. Про пастора поговаривали, что он был нацистом, не знаю, насколько это правда, такие слухи часто возникают вокруг известных персон. Но иной раз мы видели, как он ковыляет рядом с домом, сгорбленный и понурив голову.

Однажды в Венеции я видел старика, у которого не поднималась голова, он держал ее горизонтально. Шея была согнута под прямым углом к плечам. Видеть он мог максимум полоску земли прямо под ногами. Еле-еле переставляя ноги, он тащился через площадь, у Арсенала; в церкви рядом репетировал хор, я сидел в кафе с сигаретой, тянул кофе и не мог оторвать от него глаз. Начало декабря, вечер. Кроме нас двоих и трех официантов, стоявших у входа, скрестив на груди руки, на площади ни души. Выше крыш — туман. Брусчатка и стены старинных каменных домов покрылись влагой и блестели в свете фонарей. Старик остановился у двери, достал ключ и, держа его в руке, качнулся на каблуках всем телом назад, чтобы приблизительно увидеть, где замок. Потом пальцами нащупал личинку замка. Из-за деформированности тела все движения как будто были не его, точнее говоря, все внимание окружающих забирала неподвижная, обращенная к земле голова, и по этой причине она воспринималась как узловая станция, вроде бы часть тела, но от него независимая, где принимаются все решения и продумываются все движения. Он отпер дверь и зашел внутрь. Со спины казалось, что головы у него нет. И вдруг невероятно резким движением, которого я никак от него не ожидал, старик захлопнул за собой дверь.

Неприятная, неприятная картина.

В нескольких сотнях метров перед нами показался джип. Волны снега вздымались вокруг колес. Мы отошли на обочину. Он промчался мимо: задние сиденья оказались сняты, и внутри метались и гавкали две белые псины.

— Видела? — спросил я. — Похожи на хаски. Но они же не могут быть хаски?

Линда пожала плечами.

— Не знаю, — сказала она. — Мне кажется, это те самые, которые живут за поворотом. И всегда лают на прохожих.

— Я ни разу не видел там собак, — ответил я. — Но я помню, что ты и раньше о них рассказывала. Ты, что ли, боишься их?

— Не знаю. Наверное. Немного. Во всяком случае, было неприятно. Они на длинной привязи и несутся на тебя…

Она подолгу жила здесь, пока была в депрессии и не могла о себе заботиться. В основном целыми днями валялась в кровати в маленьком доме и смотрела телевизор. Почти не разговаривала с Видаром и матерью, ничего не хотела, ничего не могла, все в ней буксовало. Сколько времени так продолжалось, не знаю. Она почти не рассказывала о том времени. Но я постоянно замечал его отголоски, например, в том, как заботливо соседи смотрели на нее и разговаривали с ней.