Книга Отель "Гонолулу" - Пол Теру

— Вы на енота смахиваете! — и это не в шутку, а злобно, точно она нарушила какие-то правила.

Записной выпивоха в баре превращается в своего рода председателя. Лайонберг не общался с людьми, а произносил бесконечные монологи, которые, слегка их отредактировав, можно было бы превратить в литературу. Я было польстился, но быстро отказался от этой идеи — тем более что мне нравился телеграфный стиль его историй, похожая на скелет графика:

— Сестры Шаттер. Знаменитые близняшки. Прославились совместными выступлениями. Мерл умерла, Берд утратила популярность. Она покончила с собой.

Другая история: человек по имени Сирил Данклин (Лайонберг непременно наделял своих персонажей именами) предавался сексуальным фантазиям в телефонных разговорах со своей первой любовью, Ламией, которую после выпускного бала ни разу не видел. Их отношения зашли гораздо дальше секса по телефону, это были именно отношения, включавшие в себя самые пылкие любовные акты. Наконец они не выдержали, встретились, неуклюже-торжественно выпили по чашечке кофе и расстались. С тех пор они не звонили друг другу. Они встретились, и на этом их отношения оборвались.

— Энди Вукович был моим близким другом.

Если рассказчик предваряет свое повествование подобными словами, всегда ожидаешь худшего.

Так вот, этот Энди любил свою жену Линетту, но особенно пылко и наглядно эта любовь проявлялась, когда Энди ей изменял и чувствовал себя виноватым. У него длился затянувшийся роман с некоей Ниной, пока та не обнаружила, какую нежную страсть Энди питает к жене, и не бросила его. Лишившись своей тайной услады, Энди сделался требовательным и придирчивым, он почти не выходил из дому — к чему? — и стал по-собачьи предан Линетте, которая, в конце концов, не выдержала его навязчивости и тоже его оставила.

— Наверное, так должно было быть, — подытожил Лайонберг. — Если прожить достаточно долго, наступает такой момент, когда все начинает повторяться. Ты знаешь, что уже делал и то, и это, причем точно таким же образом. И этого человека ты встречал раньше, и этими вещами владел. Ты не можешь увидеть или услышать ничего нового, живешь в кошмаре постоянных узнаваний. Нет интереса, нет аппетита, ничего не хочется. Эти повторы говорят тебе, что жизнь кончена, ждать больше нечего. Ты можешь заранее предугадать, что скажет этот мужчина, эта женщина, ты то зеваешь, то визжать готов, потому что знаешь, чем все это кончится.

Тем не менее Лайонберга прямо-таки распирало от идей.

— Я купил беговую дорожку, — похвастался он.

— Это еще не значит, что вы куда-то продвинулись, — поддразнил его я.

Он не засмеялся, даже вроде бы и не расслышал моих слов. Человек, склонный произносить монологи, становится невосприимчив к юмору. Начав пить, Лайонберг съежился, стал меньше ростом, бледнее, болтливее и как-то убедительнее, чем в свой гурманский период. Лицом и осанкой он теперь напоминал маленькую землеройку. Он громко огласил ближайшие свои планы: круиз вдоль побережья Аляски, заказать за год вперед лучшие места на Концерте Тысячелетия Элтона Джона, приобрести таймшер в Сен-Барте, проехаться по стране в эксклюзивном электромобиле. Все эти замыслы подразумевали немалые расходы.

Однажды вечером миссис Банни Аркль, дама из высшего общества, заглянула к нам в отель в поисках Бадди.

— Замечательная женщина, — отозвался о ней Лайонберг. — Я знавал двоих ее мужей. Мне бы следовало жениться на ней, право, следовало.

Через Бадди эти слова дошли до миссис Банни Аркль, и она зачастила к нам вечерами, когда в баре появлялся Лайонберг. На губах ее играла оживленная манящая улыбка.

Лайонберг больше не обращал внимания на вдову, но мне втолковывал:

— Мы составим отличную парочку. Что с того, что у меня пропало всякое желание? Она тоже вышла из этой поры — впрочем, когда бабе за шестьдесят, она только о сексе и думает.

Наконец миссис Банни Аркль махнула на него рукой — дескать, всем Лайонберг хорош, только не разобрать, когда он трезв, когда пьян. Услышав это, Лайонберг только плечами пожал, а потом вдруг спросил меня, не надоедает ли мне каждый чертов день подряд делать одно и то же. Я сказал, что не стану отвечать на столь оскорбительный вопрос. Я и в самом деле был задет.

— Вы больше не слагаете свои стихи? — Он слышал, что я был писателем.

— Скорее, сам разлагаюсь.

— Не смейте так говорить! — прогневался председатель пьянки. Когда шутку приходится объяснять, ирония обращается против самого шутника, ведь в глубине души подозреваешь — никакая это не шутка.

— Хочу посмотреть Тадж-Махал. Пирамиды. Панамский канал. Драконью пагоду, — снова нес он свое, никого не слушая, ни на кого не глядя. — Большое кругосветное путешествие, посмотреть все зараз. Есть такие туры. Круиз по Южным морям. Ревущие сороковые.

Даже в отсутствие Лайонберга мы в отеле говорили о нем.

— Ты ведь бывал в Африке? — спрашивал меня Бадди.

— Я жил там.

— Лайонберг туда собирается.

Кеола сказал мне, что Лайонберг заказал ему отдельную оранжерею для орхидей, очень сложную, с тройным скатом на крыше, с опрыскивателями и автономным климат-контролем.

— Тут говорят про ваш домик для орхидей, — намекнул я Лайонбергу при очередной встрече.

Он не услышал меня. Уставившись в пустоту, поднося к губам стакан, он сказал:

— Слыхали, богатые японцы кончают с собой, зажав шелковый галстук от «Эрме» в дверце «Мерседеса». Задыхаются где-нибудь на обочине.

Я не сразу нашелся, что сказать. Теперь Лайонберг смотрел прямо на меня, словно ожидая моей реакции на столь нелепый способ самоубийства. Наконец, я пожал плечами и пробормотал:

— Очень печально.

Его постоянные визиты после прежних, редких и церемонных, казались и странными, и утомительными.

— Теперь медом занимается Кекуа, — к чему-то сказал он. В нем клокотала энергия, одержимость всевозможными планами граничила с гениальностью. Он вернется на материк, займется виноделием в долине Напа, вложит деньги в компьютеры, будет жить на яхте в Марина-дель-Рей, нет, на ранчо в Монтане.

Может, все это были пустые мечты, но на них расходовались вполне реальные деньги. Лайонберг так погрузился в свои замыслы, что не мог обдумывать их на ходу. Присаживаясь то за рабочий стол в кабинете, а то и за столик в баре «Потерянный рай», он названивал, заказывал доставку по почте: костюмы от Армани, обувь от Феррагамо, сверкающие побрякушки и безделушки из «Шарпер Имидж». Вдруг он увлекся изделиями из титана: «Этот металл переживет ядерную зиму. Из него делают реактивные истребители». Он приобрел титановые часы «Омега», титановые очки от солнца, титановые клюшки для гольфа, даже велосипед из титана.

— Им сноса не будет.

А мне-то какое дело?

Заметив, должно быть, тень недоумения на моем лице, Лайонберг тут же сказал: