Книга Шехерезада - Энтони О'Нил

Впрочем, Гарун вовремя спохватился, признав неразумным так рано намекать царю на немилость, и припомнил предупреждение ибн-Шаака, что это монарх, приехавший с визитом, который, скорее всего, переживет повелителя правоверных. Не стоит толкать его на дальнейшее зло. Дипломатия — тот же джинн в закупоренной бутылке.

— Тогда… постарайтесь не разочаровать его, — молвил он, ко всеобщему огорчению, и ушел без лепешек.

Гарун смотрел на Багдад из восточных окон аль-Хульда. В памяти оживали мимолетные воспоминания о влюбленности, триумфах, ночных эскападах, о тысячах сожалений, которые будут его преследовать до могилы. Думал о таинственных скакунах Красного моря — разгадка ускользала, как мирный сон. В голову вдруг ударила страшная мысль: не сам ли Шахрияр сфабриковал лжепророчество, чтоб отправить на поиски команду заранее обреченных спасателей, моряков, ни на что не пригодных и как бы случайно подвернувшихся под руку, а на самом деле персонально подобранных? Разве царь с первого взгляда не высказал на удивление твердую уверенность в них? Гарун раздумывал с тяжело колотившимся сердцем, сразу обнаружив зиявшую прореху — к чему столько хлопот, когда можно было попросту отдать приказ убить Шехерезаду? С другой стороны, подобные мысли лишь навели на новый вопрос: вдруг коварный план предусматривает не только устранение жены, но и приобретение в качестве выкупа кольца аль-Джабаля?

— Что там с румским монахом, который явился с пророчеством? — спросил он дворецкого.

— Со слюнявым придурком? — переспросил дворецкий. Ему показалось, что в голосе халифа прозвучали презрительные нотки.

Гарун гневно взглянул на него:

— Я хочу, чтобы его нашли и немедленно доставили сюда.

— Это… не так легко, о повелитель. Насколько я помню, монаха выставили из дворца и отпустили на все четыре стороны.

— Тогда пусть ибн-Шаак обыщет город. Мне нужен и он сам, и его пергамент.

— Возможно, он направился на родину, о повелитель.

— Тогда переверните весь мир и приведите его ко мне! — рявкнул Гарун. Терпение по отношению к дворецким лопнуло; им с рождения суждено служить громоотводом. Когда управляющий улетучился, все еще разозленный Гарун заметил в углу писца, деловито записывавшего его слова.

— Что это ты там делаешь, скажи на милость? — прогремел он.

— Не понял, о повелитель, — слабо пискнул писец.

— Разве не знаешь, когда перо надо придерживать? Есть у тебя голова на плечах? — Гарун отчаянно нуждался в главном писце, который всегда интуитивно догадывался, что нужно, а чего не стоит записывать.

Писец недоверчиво на него покосился:

— Придерживать, о повелитель?

— Ради Аллаха, неужели ты ставишь свой труд выше собственной жизни?

Писец задохнулся.

— Пошел вон! Если я тебя еще когда-нибудь вызову, то лишь для подписания твоего смертного приговора!

Немедленного допроса монаха требовали щекотливые политические соображения и прочие вопросы, включая его собственную оценку будущими поколениями, о которой он прежде заботиться не трудился. У него возникло новое личное качество — благоразумная осмотрительность, — чем ближе к смерти, тем все чаще и чаще он задумывался о своей будущей репутации, отвлеченном понятии, которое после его ухода противоречивые ветра разнесут в разные стороны, но со временем она где-то осядет навечно. Может быть, жизнь после смерти и та, на которую он пока может оказывать действенное влияние, выявит разницу между вечными определениями «великий», «непостижимый», что уже звучит двусмысленно, даже «отягощенный заботами». Джафар аль-Бармаки охотно цитировал афоризм Хосроев, гласивший, будто все находится в неразрывной цепочке — от сельского хозяйства до честности и неподкупности членов правительства — и зависит в конечном счете от способности верховного владыки противиться своим наклонностям и желаниям. В пыли, поднявшейся после крушения, это было легко проглядеть, признав за попытку коварного Бармаки сосредоточить в своих руках власть при помощи сасанидской риторики. Теперь Гарун задумался, не слишком ли долго он, как примерный солдат, подчинялся приказам собственных чувств и стремлений. Возможно, его имя навсегда будет запятнано страшным словом «прихотливый». Вспоминалось слишком много случаев, когда несправедливый с первого взгляда эпитет оказывался ошеломляюще верным. И если необходимо в оставшееся время оправдываться, то придется особенно постараться. Для начала следует немедленно отказаться от всякой мечты о Шехерезаде. Если когда-нибудь она вернется живой, то будет слишком необходима своему царству, чтобы отвлекаться, удовлетворяя похоть жаждущего халифа. Надо будет по-царски наградить указанных пророчеством спасателей — спасителя, — устроить в его честь пир, сложить о нем песни; создать общую атмосферу доброжелательности, заодно загасив разгорающееся пламя гражданской войны; щедро раздать милостыню, положить конец злоупотреблениям и насилию; оценивать свои приказы и распоряжения с точки зрения морали и нравственности, очищая от всяких прихотей, надеясь, что откроется масса благоприятных возможностей. Хотя все это неприятно близко к наслаждению хаосом, о котором говорил ибн-Шаак.

Теодреда доставили во дворец сразу после вечерних молитв и поселили в Девичьем монастыре к югу от квартала супников, где дым выкурил насекомых с улиц. Его заставили пахать землю, давить виноград, зарабатывая на пропитание, но он был доволен, сияя блаженной улыбкой, которая в любой другой момент разгневала бы повелителя правоверных.

— Сегодня тринадцатый день шавваля, — напомнил Гарун. — А твои спасатели, указанные пророчеством, ушли десять дней назад. И я до сих пор не вижу никаких признаков тех самых скакунов с Красного моря.

Для облегчения беседы Теодреду выдали несколько листов тряпичной бумаги и тростниковое перо, которое он теперь неловко макнул в чернильницу, поднес к чистой странице и трясущейся рукой нацарапал: «са яссилу» — «они явятся».

Гарун с трудом разобрал написанное.

— А что это за скакуны?

Рука Теодреда спазматически дернулась — «не знаю».

— Тем не менее не сомневаешься в их появлении?

«Так сказано в пророчестве».

— И о возвращении Шехерезады — сказительницы?

Теодред кивнул, глотая слюну.

Гарун попробовал подойти по-другому:

— Человек, конечно, ничего сделать не может. Все в руках Аллаха, правда?

Теодред кивнул утвердительно.

— Но ты все-таки остаешься в Багдаде? — Не намек ли это на награды от царя Шахрияра?..

«В свое время уйду, — написал Теодред, — с дозволения халифа». Гарун хмурился. Почерк разбирать не легче, чем речи, и уходит на это почти столько же времени.

— Зачем тогда здесь сидишь?

«Отдыхаю».

— И все?

Теодред, сглотнув, решил дать словесный ответ:

— Посмотреть хочу…