Книга Всего один век. Хроника моей жизни - Маргарита Былинкина

Осенью 94-го во время празднования сорокавосьмилетия Марины (дочери тети Милуши Артемовой-Потоловской) ко мне подсела милая барышня лет за тридцать. Красивое личико, умная речь. Оказалось — внучка Льва Потоловского (маминого приятеля юности). Приехала из Грузии, где осталась ее большая семья, в Москву на заработки. Живет у знакомых и вроде бы собирается вернуться. Вдруг как-то сами собой у меня вырываются слова: «Приходи ко мне жить»…

И стала со мной жить-поживать Тина Романовна Потоловская-Бускивадзе, добрая, прямодушная и норовистая дочь Грузии, не обремененная знанием жизни где-то еще под другой крышей, кроме родного крова.

Мне тоже не думалось, что так трудно впустить в свой десятилетиями складывавшийся мир привычек и вещей незнакомого человека, близкого лишь исторически, по бывшей на слуху фамилии. Очень было странно видеть у себя дома чью-то крупную фигуру, по-свойски гремящую посудой на кухне и прихорашивающуюся перед зеркалом в маминой комнате. (В старой квартире я не смогла бы даже ангелу открыть эту комнату).

Было понятно, что Тина выросла в многочисленной семье, на Кавказе, где просторные жилища — как свободный проходной двор для друзей и соседей; где эмоциональные разговоры по телефону и на базаре ведутся на громкой ноте; где южным вечером можно вернуться домой в любой поздний час, но… в каждом монастыре свой устав. Тем более в небольшом монастырчике на Ленинском проспекте, где многие годы некая москвичка все что-то пишет и пишет в тиши своих книг и мыслей.

Велика была разница в домоощущении, и наша совместимость рождалась с трудом. Бывали дни душевного сближения, а бывали и такие, когда у обеих возникал вопрос: «А надо ли?…» Я, например, сама ходила в магазин, готовила себе еду, а одиночество меня никогда не пугало.

Статус-кво держался на трех китах и обусловливался в основном тремя обстоятельствами.

Вначале — смертью отца Тины, сделавшей ее вдруг кормилицей семьи в расчете на работу и проживание в Москве.

Во-вторых, мне стало казаться, что пришествие Тины — это своего рода моя эпитимья, духовное испытание за мои собственные былые взбрыки и срывы, случавшиеся даже не помнится по какому поводу, на что мама грустно и спокойно говорила (без всякого гнева или пророчества): «Ты очень пожалеешь…»

И наконец, как бы там ни было, у нас с самого начала были единство мироощущения в широком плане, взаимная приязнь и позже привязанность, вопреки отсутствию общих интересов.

С годами Тина становилась мудрее, я — старее; прояснилось видение наших жизненных перспектив, и к нам подобрался консенсус. Потомки А. Березовского и А. Потоловского продолжили свой совместный путь.

Аргентина внезапно опять ворвалась в мою жизнь. Странные сложились у нас отношения. На первых порах я сама стремилась к ней, но она уходила, ускользала от меня. Весь срединный период моей жизни — аспирантура, журнал «Иностранная литература», Институт Латинской Америки и, наконец, переводы — Аргентина определяла пути моих интересов и занятий. И вот, словно очнувшись, она снова стала настойчиво звать меня и приглашать к себе. Уж не стараниями ли иконы Владимирской Богоматери, которую я подарила в пятидесятых годах писательнице Марии Росе Оливер, моя связь с этой страной никак не прерывалась?

Новый виток аргентинской спирали начался еще в 88-м году, когда в Союзе писателей была организована туристическая поездка специалистов-латиноамериканистов в Аргентину за сравнительно небольшие деньги. Возглавлял делегацию профессор Венедикт Степанович Виноградов, мой хороший знакомый, симпатяга и бонвиван.

Я наотрез отказалась. Попасть в Аргентину, на знакомые улицы, где когда-то так скучала по маме, но знать, что теперь к ней уже никогда не вернуться, — для меня было невозможно. О Хорхе Виаджо и не вспомнилось.

Это было начало.

В том же 88-м году в Колумбии я познакомилась с довольно известной аргентинской писательницей Анхеликой Городишер. Ее полное имя — Анхелика Беатрис Аркаль де Городишер. Она — автор довольно остроумных бытовых рассказов и фантастических интеллектуальных новелл, многие из которых получили континентальное признание и были переведены на французский и немецкий языки.

Анхелика — высокая, порывистая, коротко стриженная дама — воспылала ко мне профессионально-литературной любовью. Впрочем, мы прониклись и взаимной человеческой симпатией, но мне было ясно, что ей страшно хочется, чтобы я перевела ее творения на русский.

И вот однажды, не далее чем осенью 88-го года, я получаю из Аргентины официальное письмо на бланке Национального университета города Росарио.

7 ноября 1988

Сеньора доктора,

Имею честь обратиться к Вам с предложением приехать и прочитать в нашем университете пять лекций на любые темы из области современной русской литературы.

Принимая во внимание то, что Вы — ученый-филолог, член Союза писателей СССР, автор книги «Особенности языка аргентинцев» и перевода произведений Борхеса и Кортасара на русский язык, мы уверены, что Ваши доклады на предлагаемую нами тематику представляют для нас большой интерес.

Просим Вас сообщить нам о Вашем согласии и о дате Вашего возможного приезда в Росарио.

С глубоким уважением

Вице-ректор, д-р Дардо Фачетти

Поехать в Аргентину я снова отказалась. Во-первых, это был все тот же 88-й год, первый год после мамы; во-вторых, надо было сочинять доклады о советских литературных звездах, коими я мало интересовалась.

Тем не менее наша с Анхеликой переписка от года к году становилась все более интенсивной и дружеской. Она присылала мне свои книги. Я добросовестно их читала и раздавала своим молодым коллегам в надежде, что кто-нибудь захочет их перевести и сумеет опубликовать. Но в начале 90-х годов любые намерения издать книгу неизвестного в России иностранного автора практически равнялись нулю.

Все старые советские издательства и, как грибы, выраставшие новые словно с цепи сорвались в своих желаниях печатать, печатать и печатать все те произведения — и русские, и зарубежные, — которые были до той поры запрещены. Чтобы пробиться сквозь толпу воскрешавшихся произведений, мне надо было бы самой перевести на свой страх и риск какую-нибудь книгу Анхелики и убедить издателей, что это именно то, чего сейчас жаждут читатели.

На успех такого авантюрного предприятия, которое отняло бы у меня минимум полгода тяжелого труда, я при всей симпатии к Анхелике и ее несомненному дарованию, надеяться не могла.

Анхелика, которая или не понимала или не принимала моих туманных объяснений, упорно надеялась, что сможет побороть мою «леность» и появиться в лучшем русском виде.

Шли годы, наши письма продолжали пересекать Атлантику.

Наконец в 97-м году Анхелика поставила такой золотой капкан, в который я просто не могла не попасть.

Осенью я получаю от нее письмо.