Книга Вилла Пратьяхара - Катерина Кириченко

— Деньги в доме, — киваю я на дверь.

Тащерский отрывается от ногтей и окидывает дом презрительным взглядом.

— Понимаю… Так себе построечка-то. Новую захотелось? Да вот беда, на новую придется попотеть еще. Самому. А на чужое зариться-то нехорошо-с, нехорошо-с.

Двое сопровождающих хмыкают и тоже смотрят на дом таким взглядом, будто изучают в зоопарке редкое и крайне противное млекопитающее.

Я молча захожу внутрь и, остановившись в дверях, уточняю:

— Вы за деньгами или как?

— Или как, — усмехается Тащерский и те двое вторят ему, посмеиваясь.

— Тогда идите за мной.

Компания трогается.

— Толь, а ты останься для верности снаружи, — говорит Тащерский, пригибая голову и заходя в дом, — за яхтой присмотри, а то тут голь одна, еще упрут чего доброго. Мы с Петьком вдвоем сходим. За деньгами-с, коль девушка наша не шутит.

По его нарочито грубому, издевающемуся тону я понимаю, что Тащерский тоже волнуется. Возможно, до сих пор не верит, что получит деньги.

Миновав гостиную, мы выходим в темный коридорчик. Непривычные к таким нагрузкам половицы скрипят и жалуются.

— Деньги в чеках? — спрашивает Тащерский.

Я киваю.

— Не слышу.

— В чеках. Девять с половиной миллионов, купюрами по пятьсот. Осторожно, пожалуйста, тут узко.

— Слышь, Петёк! Не зацепись плечами за домишко, а то он щас развалится. Девушке жить будет негде. Или у нее еще московская квартира не продана?

Я молча иду в ванную.

— Не продана. Я знаю, справочки уже наводил. А придется продать. У вас же не накоплено, небось, на неустоечку-то? Или накоплено?

— Какую неустоечку? — замираю я.

— Нормальную, какую еще? А вы как решили-то? Бабло забрать, месяц прокрутить где надо, всю прибыль себе, а мне отдать эти несчастные чеки, чтоб я на обналичке еще потерял? Это вы умно-с. Молодца, как говорится. Перед овца. А на фоне молодца — сам овца!

Довольный шутке, он заливается нервным смехом, скоро переходящим в кашель.

— По телефону вы не говорили про неустойку. Я ничего не знаю. У меня ровно девять с половиной миллионов и больше ничего нет.

Тащерский дружески похлопывает меня по плечу.

— А это ниче, что не говорил. Оно тебе и ни к чему мозг-то засорять. У дам от этого прыщи. А мужик твой знает, как положено. Квартирка-то ваша как раз полмиллиона стоит. Вот и отдадите ее, небось уже не впервой, знаете, как это делается. Если память еще не отсохла. Не отсохла, кстати, или освежить?

Я не верю своим ушам:

— Что?!

— Ниче-ниче. Ты, главное, не волнуйся. Это мы с мужиком твоим урегулируем. Где он сам-то все-таки? Хотелось бы поговорить по душам. Давно не виделись. А то он как бабло увел, гхе, так сказать, так след-то его и простыл. Да, Петёк? А мы ж люди, не звери. Волновались поди. Звонили ему, справочки наводили. Нехорошо-с. Надо бы теперь поздороваться хотя б чтоль? Да ты не замирай тут робкой ланью-то, иди. Время — тоже деньги, ждать поди не любит.

Петёк кивает и несколько раз дергает за веревочку, гася и снова включая верхний свет в коридоре.

— Нормальная у них тут электрика? Как еще не угорели? Ей сто лет в обед будет. Во люди живут, ваще себя не уважают!

Я захожу в ванную комнату и начинаю жалеть, что не попросила Лучано остаться. Хотя чем бы он мне помог? Главное, как можно быстрее вернуть деньги, а там, глядишь, на радостях они успокоятся и вопрос про неустойку отпадет сам собой.

— Здесь тесно, в коридоре подождите, пожалуйста.

Сев на пол, я отодвигаю таз, нащупываю щель и просовываю в нее нож. Доска легко отходит и я сдвигаю ее в сторону.

— Ниче так нычка, да? — говорит Тащерский, нагибаясь и заглядывая мне через плечо, но видно, что момент для него волнителен. Его пальцы щелкают суставами, нос постоянно шмыгает, глаза опасливо озираются, ища скрытого подвоха. Слишком все идет гладко, в его жизни таких чудес не бывает.

Его волнение передается и мне, лоб становится влажным и мне приходится на секунду закрыть глаза и сделать глубокий вдох. Спокойно, Власова! Через пять минут все кончится и они уйдут. Собравшись с духом, я засовываю руку в образовавшееся отверстие. Шарю в темноте. Сначала справа, потом левее… потом уже судорожными круговыми движениями, ни капли не заботясь не испачкаться в пыли. Меня словно ударяет током, молния пробегает вдоль позвоночника, под ложечкой начинает ныть и сосать, но невероятный факт все-таки усваивается моим сопротивляющимся мозгом. Похоже, что в яме ничего нет!

— Э-э-э… А у вас нет фонарика? — спрашиваю я в надежде на то, что я сошла с ума, что-то случилось с моей памятью, подпол был больше того, что я помню, и чемоданчик все еще преспокойно лежит там, просто притаился где-то сбоку, где я не могу его нащупать.

— Фонарика?

— Да-да, фонарика. У меня лежит на столике на террасе, пусть ваш товарищ сходит.

Тащерский тычет прихвостня в спину.

— Слышь ты? Давай, сгоняй.

Пока Петёк петляет по дому в поисках выхода, я сажусь на пол и, не в силах смотреть на Тащерского, отвожу взгляд к окну. Тонкие занавески развеваются от ветра, а сквозь них просвечивает сияющий диск. Так и есть, сегодня, наконец, наступило долгожданное полнолуние.

— Не знаете случайно, сегодня полнолуние? — на всякий случай уточняю я.

— Чё? — удивляется Тащерский. — А оно тебе зачем?

— Да так. Просто. Я верю в знаки и приметы.

В висках, как и обычно, когда я сильно нервничаю, начинает предательски ломить и я принимаюсь массировать их пальцами.

— Приметы… — тянет Тащерский и опять шмыгает носом. — Простыл, вишь? В Москве дубняк конкретный! Это не Тай вам. Дай чтоль бумажки, не на пол же сморкаться?

Я отрываю кусок от рулона туалетной бумаги. Рука с синим ногтем берет его, утыкает в бумагу огромный красный нос и с оглушительным бульканьем выдувает полную пригоршню соплей.

— Еще дай.

Я снова отматываю бумаги, на этот раз почти полрулона. Я силюсь вспомнить, кого напоминает мне Тащерский. Кажется, человека-гору из какого-то мультфильма. А, вспомнила! Шрек! Только тот был зеленый и добрый, а этот простуженный, красный и злой…

Через минуту в гостиной раздаются шаги. Петёк радостно спешит к нам, размахивая фонариком. В последний момент, уже у входа в ванную, он задевает ногой о половой коврик и чуть не растягивается во весь рост.

— Вот, ё! Наклали тут!

— Не наклали, а наложили, — назидательно поправляет его Тащерский. — Как там на улице? Толяныч в порядке?

— В порядке, что ему станется? Спрашивает, деньги-то на месте?