Книга Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Надо полагать, в июле это было сделано не случайно: решалась судьба урожая – в чьих руках он останется, и кто переживет зиму 1918 года (весной помещики не стали сеять яровые, очевидно, в отместку за хлебную монополию). Это была настоящая война, война не на жизнь, а на смерть. И это была настоящая революция в социальных отношениях, пока только в социальных отношениях, политика от них явно отставала. В нашей периодизации мы ставим ее на третье место после Приказа № 1 и после изгнания кадетов из Временного правительства – ведь захваты продолжались как минимум и всю осень. А осенью уже ребром встал вопрос о том, кто легализует эту «общую безответственность», но на этот раз в политике – мертворожденное Учредительное собрание или пышущие «классовым» здоровьем большевицкие Советы?

В отличие от предыдущих двух этапов, этот переворот означал не только отказ от существовавшего на тот момент публичного права, но и его полное замещение, не отмену, заметьте, а именно замещение, поскольку захват чужой собственности по закону был преступлением. Но если преступление совершают все, весь народ или его большая часть, то это уже не преступление, а новый, еще не записанный никем закон, это принципиально иные социальные отношения. Произошло замещение – на смену одному закону пришел другой, неписанный, на смену одним социальным отношениями пришли другие, из области обычая.

А главное, пришла социальная справедливость: она стала результатом векового движения к «протоплазме социального мира», к орде, где не было частной собственности, и таким образом к почти абсолютной мобилизации – не хватало только Чингис-хана и его круговой поруки. Крестьяне, вообще низшее сословие, ждали справедливости 56 лет, с 1861 года, они ее выстрадали – «каждый горюшка хлебнул, не бывает горше». И им не нужны были никакие гражданские права и свободы, хотя бы потому, что они никогда и не были гражданами. Они были подданными («Свод законов», т. 1, ч. 1. гл. 8 «О правах и обязанностях российских подданных»). Иначе говоря, жили под данью. И в прямом смысле слова платили ее государству – ««Мир» собирал подати (налоги) и выплачивал их государственным властям как дань» (С. В. Лурье). Не случайно еще в 1905 году крестьяне жаловались на сходах: «Над нами гнет хуже татарского».[611]

И что же получается, они действительно были данниками у своего государства? Может быть, именно в этом и кроется причина того, что, по словам С. В. Лурье, «отношение народа к властям порой напоминало отношение к оккупантам». То есть П. Н. Милюков ошибался, когда говорил, что дань как военная контрибуция к XVII веку превратилась «в финансовый осадок прошлых времен». Вернее, он, конечно, не ошибался. Но он рассматривал дань с точки зрения ее формы, ее экономической формы, которая со временем вобрала в себя другие налоговые сборы – пищальные, жемчужные (селитровые), городовые и засечные, наместничьи корма, казначеевы и дьячьи пошлины, а позднее, в 1679 году, она слилась с оброком.[612]

Мы же говорим о содержании, о юридическом и социальном содержании дани, о праве на ее получение. Форма и содержание – это «философские категории, во взаимосвязи которых содержание, будучи определяющей стороной целого, представляет единство всех составных элементов объекта, его свойств, внутренних процессов, связей, противоречий и тенденций, а форма есть внутренняя организация содержания».[613]

А это значит, что право, которое впервые получил московский князь Иван Калита на сбор ордынского «выхода» с русских княжеств, стало его правом, можно сказать, что он взял его в аренду. Однако его внук, знаменитый Дмитрий Донской, уже твердо знал, что «дань, взимавшаяся для уплаты «выхода», автоматически становилась княжеской собственностью в случае падения власти Орды на Руси». В Духовной грамоте он писал: «А переменит бог Орду, дети мои не имут давати выхода в Орду, и который сын мои возмет дань на своем уделе, то тому и есть».[614]

А что такое дань, если отвлечься от ее экономической формы? Это, конечно, право. Право силы, право завоевателя, право оккупанта. Это и есть содержание, потому что без права вы не можете изымать материальные ресурсы с завоеванных территорий. И тогда экономическое наполнение дани представляет собой лишь форму, которая на протяжении веков многократно менялась. Но содержанием было унаследованное у Орды право московского суверена на сбор дани, какой бы она по форме и во времени ни была. Это было право силы, право завоевателя. Оно стало переходить от одного владельца к другому как самая настоящая вещь, как настоящий социальный факт, а социальные факты, напомним, «это материальные вещи; это вещи того же ранга, что и материальные вещи, хотя и на свой лад». Их особенность в том, что они скрыты от взгляда исследователей, потому что они не готовы рассматривать их как вещь в рамках структурно-функционального подхода Э. Дюркгейма и потому, что не видят сословности российского общества.

Как и всякая вещь, дань обладала определенными признаками: главными из них, на наш взгляд, был порядок сбора и уплаты – ежегодный фиксированный платеж с коллективной податной единицы в виде так называемого оклада. При Орде он был равен «десятине», и платило его княжество или город, а после – община. Даже подушную подать, которую ввел Петр I, и которая по форме вроде бы не была коллективной, все равно платила община. Платила за всех: «бедных и больных, стариков и детей, беглых и умерших».[615]Но и после выхода царского Указа от 9 ноября 1906 года, который в 1910 году был оформлен как закон, об изменении порядка крестьянского землепользования (право закрепления надельной земли в частную собственность) «понятие об окладной единице, – как утверждал П. Г. Гаврик, – следует оставить прежнее».[616]То есть крестьяне-частники наряду с крестьянами-общинниками платили оклад «в виду полной невозможности, вследствие чересполосицы, определить размеры этих участков и установить их оценки, без чего немыслимо, конечно, и самое исчисление окладов».[617]

Ясно, что крестьянам-частникам от этого было не легче: мало того, что распоряжаться своей землей они толком не могли – их ограничивала община, так и окладной сбор они платили не индивидуально, как налог, а вместе с общинниками; по существу, они тоже платили дань. Так же, как при монголах или при Петре I, она и в ХХ веке нередко собиралась «репрессивными мерами взыскания»,[618]что вполне может служить ее не экономическим, а правовым признаком, признаком силы… завоевателя.