Книга Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Обратите внимание, мир собирал подати и платил их государству как дань!

По крайней мере, так утверждает известный этносоциолог Светлана Лурье. Но мы знаем, что изначально дань появилась как военная контрибуция, ее платили покоренные народы своим завоевателям. Естественно, на протяжении веков ее статус менялся, она теряла признаки контрибуции. И, как писал П. Н. Милюков, уже в XVII веке она превратилась «в финансовый осадок прошлых времен».[605]

Тем не менее, по словам С. В. Лурье, «отношение народа к властям порой напоминало отношение к оккупантам». «Даже к концу XIX века, когда прежние функции “мира”, казалось бы, начали возвращаться к нему, когда снова признавалась его определенная автономия, его юридические нормы («обычное право») изучались и вводились в официальную судебную практику, – все эти нововведения не вызывали доверия крестьян. Народ продолжал чувствовать себя в глухой конфронтации с государством, упрямо не выполняя не нравящиеся ему постановления властей, избегая по возможности всяких встреч с представителями государства, и всегда готовый – дай только повод – перейти к открытому противостоянию, как это бывало в эпохи крестьянских войн, когда народ шел на Москву, чтобы «тряхнуть» своей древней столицей».[606]

А выдающийся русский философ и столбовой дворянин Николай Бердяев, своими глазами наблюдавший этот «мир», никак не мог понять в 1917 году, почему «нынешняя война обнаружила болезненную раздвоенность нашего национального самосознания».

Ему трудно было понять (как, впрочем, и нам), что отечество у русских было разное, а главное, русский русскому – рознь. Одни русские считают других оккупантами, то есть… врагами. Почему, в чем причина?

Позволим себе предположить, что в праве. Ведь очевидно, что оккупантов от покоренных народов отличает прежде всего право, его разная стоимость. У оккупантов оно явно дороже, им позволено то, что не позволено другим, таким же русским, но только обладателям права с низкой стоимостью.

«Громадная масса русских подданных изъята от действия суда, постановляющего свои решения «на точных словах закона» и судится «по обычаям «ей одной ведомым и не только не получившим утверждения Верховной власти, но и нигде не писанным»,[607]– сообщает нам известную в начале ХХ века и забытую сегодня истину правовед А. А. Леонтьев. Если упростить его выражение и перевести на современный язык, то оно прозвучит так: подавляющее число населения России жило по неписанным законам!

То есть почти 80 % страны изо дня в день живет по никому неизвестным и неписанным законам, а им предлагают какие-то совершенно чуждые гражданские права и свободы. Зачем? Тем более, что после революции к ним добавились новые, «демократические», о хлебной монополии, например, или о запрете на сделки с землей. (Все-таки прав был М. А. Волошин, когда говорил, что никакая одежда с чужого плеча не придется нам по фигуре.)

А на самом деле Временное правительство, ставшее жертвой бесконечных противоречий «образованного общества», своими «демократическими» законами пыталось повысить степень социальной мобилизации всего общества, при этом не желая расставаться с сословной частной собственностью и всячески ее защищая. Сделки с землей запретило, а перераспределять землю не собиралось. Но ведь жизнь не стоит на месте – кто-то родился, кто-то женился, кто-то с фронта пришел, у кого-то дети пошли… как кормиться, если ни продать, ни купить нельзя, и передела нет? Интересно, что и Петроградский Совет до завоевания его большевиками стоял на этих же позициях. В мае он разослал разъяснения волостным комитетам: «Земля, скот, инвентарь, постройки принадлежат собственникам, так как никто частной собственности не отменял: ни Временное правительство, ни Совет рабочих и солдатских депутатов, ни крестьянский Совет».[608]

По оценке Т. В. Осиповой, выразившейся предельно сдержанно и интеллигентно, это «вызвало острое недовольство крестьян на местах». И немудрено: спрашивается, чем им жить, если еще до революции, к началу 1917 года безземельные, безлошадные и однолошадные крестьяне, т. е. сельская беднота, составляли 70 % крестьянства?[609]Так что «острое недовольство» – это очень мягко сказано, и очень интеллигентно. Где-то до июня народ, видимо, еще на что-то надеялся. А уже в июле, вскоре после I Съезда крестьянских депутатов, «большая часть земель частных владельцев, так или иначе, перешла в распоряжение крестьян».

Ясно, что военная круговая порука в этом деле сыграла «первую скрипку», точно так же, как это было в 1905 году, потому что в нашем понимании она является основным механизмом, который приводит в действие социальную мобилизацию. Только на этот раз крестьянам удалось заменить неэффективную вертикаль Временного правительства – властью для них теперь стали волостные комитеты, «которые на 75–80 % состояли из крестьян», что принципиально отличало их от земских, так называемых всесословных учреждений, и что во многом объясняет скоротечность изъятия частной собственности на землю после Съезда крестьянских депутатов.

Русские крестьяне, считает С. В. Лурье, были связаны со своим государством великим множеством тонких нервных нитей, но эта связь никогда не была отношением гражданства и законности в обычном смысле. Эта связь была очень личной, конкретной, и посредническая роль каких-либо гражданских институтов народом не признавалась. Любой крестьянин в конечном счете считал себя самого вправе решать, что государству нужно от него, а что нет, и никакие государственные учреждения переубедить его были не в состоянии.[610]В этом, наверное, и кроется секрет правового нигилизма народа, местами переходившего в анархизм, и секрет его «бессознательного социализма», о котором говорил П. Н. Дурново.

Крестьяне-общинники (и пролетарии-общинники) считали себя вправе решать, что нужно государству. На основании этого права, социального права, не записанного ни в одном законе, они смогли в короткий срок изъять частную собственность, вопреки всем запретам, вопреки Временному правительству и вопреки даже здравому смыслу. Общее решение – общая ответственность и… общая безответственность обеспечили победу этой необъявленной революции, фактически – необъявленной войне за Справедливость.