Книга Серебряные орлы - Теодор Парницкий

Долго еще потом шептала она что-то на ухо дочери: по мере того, как говорила, все больше прояснялось лицо Рихезы.

Герренфрид прямо сказал дочери:

— Генрих нынче очень силен, Болеслав же останется таким же сильным, как и был. Раз эти двое договорились между собой, что значим мы?

Рихеза топнула ногой:

— Ты слишком медленно думаешь, государь мой отец. Болеслав не заключит с Генрихом мира, пока Мешко меня не получит, так сказал епископ познаньский. Так что если не отдашь меня Мешко, не договорятся Генрих и Болеслав и не будет мира.

— Зато ты думаешь быстро, но глупо, дочь моя. Генриху необходим сейчас мир с Болеславом, необходим! Чтобы заключить его, он отберет тебя у меня, чтобы передать Мешко, силой заберет. Но смотри: тогда он заберет не только тебя, а и заберет у меня лотарингское княжество, с него станется!

Рихеза проплакала всю ночь и последующий день. Вечером же ее исповедал прославленный клюниец Рихард, верденский аббат. Исповедовалась она долго. Причастившись же, заявила Тимофею, что, раз такова воля ее отца и короля, она отправится в Мерзебург, чтобы сочетаться там браком с Мешко, сыном Болеслава, королевского ленника.

— И вот ты опять добился чего хотел! — сказал Аарон Тимофею.

Тимофей потянулся. Вновь потерся пухлой щекой о плечо.

— Да, — сказал он, — именно того, чего хотел.

И вновь Аарон опустил глаза.

— Позволено ли будет мне, господин епископ, — прошептал он, — сказать такое слово, какое бы мне хотелось сказать Тимофею, долголетнему моему другу?

— Разумеется, милый брат, говори, говори! — живо воскликнул Тимофей.

— Раз господин епископ позволяет, скажу. А ты, Тимофей, никогда не думал над тем, что всему, чего ты добился, ты обязан Феодоре Стефании? Разве не она направила необразованного тускуланского подростка на путь, который привел его к епископскому престолу?

— Великая мудрость, глубокая мудрость гласит устами мужа, который справедливо, как никто иной, был удостоен милости Герберта-Сильвестра, мудреца из мудрецов, — прошептал Тимофей с восхищением и растроганностью. — В одном только ошибаешься, Аарон, брат мой милый. Женщина, о которой ты говоришь, не вывела меня на поистине дивный путь, а лишь толкнула на него, толкнула, не ведая того, случайно. Так что я обязан ей не благодарностью, а лишь доброжелательным воспоминанием. И искренне был рад, когда дядя мой, святейший отец, не склонил слух к подстрекательствам злорадцев, а позволил этой женщине пользоваться свободой и покоем. — И улыбнулся. — Помнишь, отец Аарон, как ты меня исповедовал? Как же я боялся, а не грешу ли чрезмерной гордыней, гордостью своими силами, способными сопротивляться вожделению? Но я знал тогда, что говорю. Не легкомысленно уверовал я в чудесную силу, которая из тускуланского неученого парня сделала епископа, ученого человека, доверенного советника Болеслава, могущественного и прославленного повелителя. Никогда ничем я не осквернил этой силы, всегда верен ей. И мне хорошо с нею. Никакой соблазн даже снов моих не смущает. Когда я прибыл сюда, мне подослали прельстительную девицу. Знаю кто и знаю зачем. Заранее предвкушали великий шум, который пошел бы по всей церкви: "У польского князя развратники в епископах ходят!" Погладил бедную девицу, по глупой голове и сказал: "Ступай с миром и не будь дурой!" Нет, не обманется во мне Болеслав. Никогда.

— Никогда, Тимофей? А сумеешь ли ты уберечь его всем своим умом от униженного преклонения гордых серебряных орлов перед германским королем? Любимый друг Оттона покорно вложит свои руки в руки того, кого заклятые враги Оттона и Оттонова римского духа вознесли к вящей славе германцев и к унижению всех негерманцев?!

И тут произнес Тимофей:

— Едем со мной в Польшу, Аарон. Мудрость твоя весьма потребна будет Болеславу. — И добавил: — В Риме чудеса рассказывали о твоей памяти. Но я думаю, что память твоя проницательности твоей равна. Никогда ты не мог или по хотел запомнить, что я тебе говорил о копе и палочке.

Рихеза была как бы эхом Тимофея.

— Едем со мной в Польшу, Аарон, — произнесла она те же самые слова, что и познаньский епископ.

— Зачем тебе там бедный, одинокий, бездомный монах? — горько ответил он.

— Ты был рядом с Оттоном Чудесным. Подле Герберта-Сильвестра вникал в тайны мечтаний Чудесного, проникался его возвышенным римским духом. В Польше подле патриция империи мы вместе будем следить, чтобы не потерпело какого-нибудь ущерба наследие Оттона. Твоя ученость поможет вникать во все науки и искусства, потребные истинному римлянину, будет развивать младенческий, а потом и юношеский ум будущего Цезаря Августа, моего сына.

Аарон усмехнулся, горько, почти страдальчески:

— Августейшим императором будет Генрих, любимец и избранник врагов Оттона. Болеслав, который должен был заполучить и верно сохранить для твоего сына императорскую диадему, вложит свои руки, как покорный ленник, в руки Генриха. Оставь напрасные мечтания, сударыня Рихеза, как оставил их Болеслав.

Рихеза топнула ногой:

— Ты ничего не знаешь, ничего не понимаешь! — И голос и слова ее сразу же напомнили Аарону Оттона. — Ты слишком темный, слишком глупый, чтобы понять! Никакие мечтания я не оставлю, ни я, ни Болеслав! Ты знаешь, что сказала мне мать, а потом то же самое на исповеди повторил аббат Рихард? Король Генрих — настоящий монах, он давно живет с королевой Кунигундой как с сестрой, а не как с супругой. У них не будет сына! Пусть берет Генрих императорскую диадему, раз он так ныне силен, что никто ему в этом не может воспрепятствовать. Но когда он умрет бездетным, кто ему унаследует? Кто? Скажи, монах, раз уж ты такой умный, такой, как говорят, ученый… Кто? Мой сын, внук Болеслава. Так что ни от каких мечтаний мы не отказываемся, ни от каких. Зимой король Генрих отправится в Рим, с ним Болеслав, а я с Болеславом. Столица мира наконец-то увидит патриция. Исполнится воля Оттона Чудесного. Серебряных орлов понесут на Капитолий не перед конем без всадника, а перед конем, на котором будет восседать Болеслав.

И вновь не сбылась воля Оттона Чудесного. Папа Бенедикт Восьмой, некогда Иоанн Феофилакт, надел на голову Генриха диадему, символ всемирной Римской империи. Но Рим не увидел патриция империи. А серебряных орлов не понесли вслед за золотыми на Капитолий.

В Тынце, в Кракове — удивление, полное горечи удивление и страдание.

Тимофей сказал еще в Кёльне Аарону:

— Моя чудесная сила сделала из тускуланского парня доверенного советника Болеслава.

Доверенный советник не может не знать, почему Болеслав не захотел поехать в Рим.

А раз знает он, то будет знать и Аарон. Если тускуланский парень не имел тайн от молоденького монашка, прибывшего из Ирландии, — то не будет их иметь познаньский епископ от тынецкого аббата, наверняка нет!

12

В Познань из Кракова ехал Аарон силезскими землями. Пришлось сделать большой крюк: такие в ту зиму были метели с заносами, что иначе, чем по льду Одера и Варты, и трех миль не проехал бы на санях; от Кракова до Одера его несли в лектике, хорошо ему знакомой еще по давним временам — в той самой, в которой Феодора Стефания некогда прибывала каждый вторник в Латеран, чтобы слушать музыку Сильвестра Второго. После смерти Оттона и отбытия Феодоры Стефании в Рим архиепископ Гериберт забрал эту лектику из Патерна в Верону, а оттуда в Кёльн — и спустя несколько лет в виде свадебного подарка преподнес в дар Рихезе.