Книга За фасадом империи. Краткий курс отечественной мифологии - Александр Никонов

Можно заставить людей быть коллективистами в атаке или заставить их маршировать в ногу на параде или на тюремном плацу. Но нельзя их заставить изобретать по команде. Это удел принципиально идущих не в ногу. Потому что любое новое открытие есть слом общественного стереотипа. Плевок в лицо коллективу, который раньше думал, что это невозможно…

Каков главный критерий для ученого в СССР? Талант? Нет. Послушность партии. Политическая лояльность. Был активным комсомольцем? Выступал на собраниях? Имел общественную нагрузку? Проводил политинформации? Редактировал стенгазету? Получишь от парткома положительную характеристику в аспирантуру. Торчал в лаборатории и в библиотеке? То есть общественной работы не вел? Такие кадры нам не нужны!

Собственно говоря, в передовицах советских газет об этом писалось вполне откровенно: «высокая идейность» и «политическая зрелость» — вот главные качества советского ученого.

Ну, и откуда в такой стране взяться качественной науке?.. Разумеется, среди сотен тысяч «ученых» — просто чисто статистически — не могли не попадаться яркие люди, составившие гордость отечественной науки. Но процент их от общей массы был мизерным. А если не верите, поинтересуйтесь соотношением нобелевских лауреатов у нас и в США, например. Тогда все сразу встанет на свои места.

Я вам больше скажу: советская наука существовала постольку, поскольку существовала наука на Западе. Не будь Запада как маяка и ориентира, не было бы никакой науки и в СССР, а были бы только серые кардиналы парткомов, рассказывающие, что мир устроен согласно бессмертному Учению «святой троицы» — Маркса, Энгельса и Ленина. Именно Запад торил дорогу прогресса, а СССР, спотыкаясь, вынужденно хромал по ней, опираясь на костыль убогой советской науки, больше напоминающей действующий макет науки. Только потому партия науку и терпела, что нужда заставляла. Не было бы Запада, право, Союзу жилось бы спокойнее: некуда было бы спешить.

Я сказал «макет науки», и я не оговорился. Действующий, но именно макет. Хромая утка советской науки ковыляла еле-еле, почти догоняя на одних направлениях и отчаянно тормозя на других. «Статьи в советских научных журналах лежат месяцами, разработки тянутся годами, практическое внедрение даже самых крупных открытий растягивается на десятилетия. Научный сотрудник НИИ приборов, работающий на военное ведомство, признался мне, что уже много лет он и его коллеги видят свою очередную модель в металле примерно в то же время, когда эта модель морально устаревает», — писал Поповский.

Помните рассказ Гинзбурга о том, что ему не дали заглянуть в его собственную тетрадь из-за патологической секретности, которой было пронизано все в СССР? Советская наука прокисала внутри себя, а усугублял процесс порчи булыжник секретности, придавливающий науку сверху.

Известен случай, когда в 1975 году вооруженная охрана не допустила пожарных в горящее здания «ящика»[13]на Кутузовском проспекте, где в огне гибли люди, потому что «объект режимный», а у пожарных нет доступа к секретам.

Как-то в одном советском «ящике» позабыли оформить допуск изобретателю секретной машины, и он не мог посмотреть на собственные чертежи. А если бы вздумал воспроизвести их заново у себя дома, сел бы в тюрьму, ибо не имел допуска к секретам, а чертежи были секретными…

Чем же занимались сотни закрытых и полузакрытых советских НИИ? Какие такие секреты они плодили? Что видел человек, полтора года оформлявший допуск к святая святых СССР — его главной военной тайне, которую никакой мальчиш-кибальчиш ни за какие коврижки не выдал бы буржуинам? И как это сказывалось на его личности и психике? Писатель Поповский вспоминает об этом, создавая обобщенный образ некоего «Счастливчика» из многих своих знакомых: «Оформление [допуска] закончено. Счастливец подписал бумагу, по которой отныне он обязуется не разглашать, не открывать, не сообщать о своих служебных делах ни жене, ни другу, ни сыну. Никому, ничего. Собственноручной подписью заверяет он также клятву, по которой отныне не станет знакомиться с иностранцами, не пустит ни одного иностранца к себе в дом, не поедет никогда за границу и не напишет за границу ни одного письма. В противном случае… он предупрежден… статья такая-то уголовного кодекса… И за утерю допуска (пропуска) в институт то же — три года лагерей. После клятвы Счастливец получает, наконец, этот самый заветный пропуск-допуск и вступает под долгожданные своды.

Попав в лабораторию, он очень быстро убеждается в том, что все разглагольствования о неразглашении имеют мало смысла, потому что… чаще всего сотрудники секретных лабораторий занимаются копированием образцов, изготовленных в США.

Тем не менее таинственность соблюдается строжайшая. Пять человек, сидящих в одной комнате и одаренных разной степенью начальственного доверия (разные формы допусков), не имеют права не только обсуждать между собой трудности и удачи разрабатываемой схемы, но не могут даже краем глаза заглянуть в чертежи друг друга… Очень скоро Счастливец начинает замечать, что его коллеги по лаборатории боятся сказать друг другу лишнее слово, и сам начинает фильтровать свои высказывания. Он учится произносить лишь самые незначительные фразы. Произнося же более или менее пространное предложение, он тут же начинает пристально вглядываться в лицо собеседника — не стукач ли он?.. Однообразная, без ясной цели, без творческого горения, работа отупляет. Более талантливые и думающие оглушают себя водкой или ударяются в разврат…

Так и живет наш Счастливец год, пять, десять. Если он не член партии, то довольно скоро достигает своего служебного потолка, и в его служебной жизни окончательно исчезает какой бы то ни было стимул. Иногда он, правда, испытывает легкие встряски, но отнюдь не творческого характера. Жена-врач попросила его как-то переплести у себя в НИИ годовой отчет родильного дома, в котором она работает. Отчет в мастерской переплели, но когда кандидат наук попытался вынести папку из стен института, его задержали. Напрасно показывал он охраннику текст злополучного отчета, напрасно листал перед ним страницы, на которых речь шла о числе первородящих и разрывах промежности. Страж не пропустил папку, потребовав специального разрешения от Первого отдела. «Секретность есть секретность», — объяснил вахтер ученому.

Однажды, правда, в унылом существовании нашего знакомого возник какой-то просвет: ему явилась счастливая техническая идея, которую он захотел обсудить с товарищами по работе. Завлаб, однако, посоветовал ему не придавать идее излишнюю гласность. Ведь об идеях такого рода никаких указаний не поступало. Да и у американцев ничего такого до сих пор не встречалось. Так что лучше не поднимать излишнего шума. Поскольку идея не носила секретного характера, Счастливец пожелал опубликовать ее в открытом научном журнале. Статью несколько месяцев продержали в Первом отделе, после чего был вынесен вердикт: печатать только в журнале закрытом. Но у нашего знакомца к этому времени пропал всякий интерес публиковаться вообще. Он отдал черновики статьи в Первый отдел и постарался поскорее забыть об этом неудачном всплеске творческого чувства. И жена, и прямой начальник восприняли это со вздохом облегчения».