Книга Ящик Пандоры. Книги 1 - 2 - Элизабет Гейдж

Лицо Хэла сделалось задумчивым.

– Если бы они знали, сколь многого они нас лишают, держа при себе свои воспоминания, – произнес он. – За одно-два поколения мы забываем людей и дела, от которых зависели судьбы наших фамилий. И все из-за того, что люди просто не хотят брать на себя труд рассказать о них. Все смотрят вперед, в будущее, и не понимают, что прошлое уходит от них. Спохватываются, когда уже поздно. – Хэл показал на остров. – Мои предки прибыли этим путем. О, они хотели бы, чтобы мы думали, будто они гордо стояли на Плимутской скале. Но нет, они были такими же бедными иммигрантами, как и все остальные, и искали здесь прибежища от своих врагов на родине. И я голову отдам на отсечение, что половина из них была не в ладу с законом, – он вздохнул. – Потом они стали работать. На родине они работали в шахтах и здесь начали с того, на чем там остановились. Но этот переезд на новое место как-то изменил их, и, как и многие другие иммигранты, они стали подумывать, что можно жить и иначе. Они скопили денег и вложили их в угольные шахты Пенсильвании. Лучше иметь собственную здесь, чем всю жизнь работать на чужой на родине, в Ньюкасле. А дальше пошло по заведенному образцу: сделай деньги, а потом позаботься, чтобы деньги делали еще большие деньги.

Наступило молчание. Дальше от берега волны были повыше, до них стали долетать мелкие брызги. Большая часть пассажиров стала перебираться внутрь катера, чтобы наблюдать виды бухты через стекло.

– Я часто думаю о них, своих прапрадедах, их братьях и других Ланкастерах, – снова заговорил Хэл. – Какой был клан! Они ничего не делали в одиночку. Все время вместе. Они объединяли и деньги, и энергию. Я преклоняюсь перед ними за то, чего они добились. Но знаете что, Лаура? Когда я представляю себя на их месте – эта работа по восемнадцать часов в день ради сколачивания состояния – то мне всегда кажется, что каждый из них время от времени задавал себе вопрос: не теряет ли он половину себя ради этого состояния? И не одевает ли себе на глаза шоры, не закрывает ли глаза на другие вещи, которые может предложить человеку жизнь на этой земле?

Дождь до них не долетал, но брызги волн попадали на лица. Он поднял Лауре ворот плаща и заглянул ей в глаза.

– Иногда я не чувствую себя Ланкастером, – продолжал он. – Моя сестра Сибил любит повторять, что я в некотором роде – результат мутации. Я никогда до конца не был Ланкастером. Вот Стюарт, мой брат, тот да. Это был Ланкастер до мозга костей. У него был такой же строй мыслей, как у папы и наших прародителей. А я в шкуре Ланкастеров чувствую себя не очень уютно. Мне нужно что-то другое, но в то же время я удивляюсь этому своему желанию. Думаю, из-за этого я и пошел в политику. В конце концов, государственная служба – это не преступление, хотя мои этого и не одобряют. Не думаю, что мне это мешает, и все же…

Шум волн несколько заглушал его голос, и когда он взглянул на Лауру, то понял, что она его уже не слушает. Волосы Лауры увлажнились от висевшей в воздухе влаги, руки ее прижимали к шее ворот плаща, лицо было обращено к нему, но она смотрела ему не в глаза, а на широкую грудь, которая была совсем рядом с ее лицом, и куда-то дальше. Хэл почувствовал, что этот невидящий взгляд разглядывает глубинный смысл его слов и причины, побудившие его пригласить ее на эту прогулку.

Несколько мелких брызг легли ей на щеку. Хэл нежно стер их пальцами. Получилось, что руки оказались у нее на плечах и стали нерешительно поглаживать их.

Потом, повинуясь импульсу, он распахнул свой плащ и, прижав ее к себе, спрятал от дождя и брызг. Хэл почувствовал, как ее нежные ладони легли на его шерстяной свитер, и сильнее прижал Лауру к себе.

Она, казалось, прекратила борьбу с собой. Ее притягивала к нему сила, менее видимая, чем туман, но более мощная, чем шумевший под ними океан. Руки она держала перед собой то ли в мольбе, то ли оказывая сопротивление, а лицо она отвернула в сторону и спрятала у него на груди почти в трагической позе.

Было что-то настолько детское в том, с какой стыдливостью она сдавалась ему, что он легонько прижал ее к себе с той нежностью, с какой отец прижимает к себе любимое дитя.

Она стояла неподвижно, прижавшись щекой к его груди, чувствуя его дыхание и учащенное биение сердца.

Наступило молчание. Их никто не видел, потому что все туристы собрались внутри катера и слушали рассказ гида, вещавшего с бруклинским акцентом. Бухты они больше не видели. Только, когда катер стал подходить к пристани, от которой отчалил, он тихо прошептал ей на ухо:

– Можно я отвезу вас куда-нибудь в теплое место?

Она промолчала, но ее тело легко прижалось к нему. Она выразила свое «да» столь своеобразно, что ошибиться было невозможно.

Он взял ее за руку. Так они спустились по сходням и пошли к машине. По дороге он снова взял ее руку и сжал, продолжая о чем-то говорить. Но она его не слушала. Лаура услышала уже вполне достаточно.

Она не знала того места, куда они приехали. Маленький уютный вестибюль, пахнущий домом, чей-то голос, тесный лифт, отделанный и благоухающий ореховым деревом. Потом они шли коридорчиком, застеленным темным ковром, и подошли к двери с номером.

Он отпер ключом дверь и замер, глядя на нее. Волосы Лауры еще не просохли после морской прогулки, ее личико выглядело виноватым и было ангельски красиво.

– Если вы не хотите, то не надо, – спокойно произнес Хэл. – Я вас пойму, поверьте мне, Лаура.

Она подняла на него свои красивые черные глаза и приложила свою маленькую ручку к его губам, чтобы он замолчал. Выражение ее глаз было таким серьезным, какого Хэл никогда ни у кого не видел. Ее глаза показались ему окном в другой мир.

Ланкастер распахнул дверь, сделал шаг в сторону и с улыбкой объявил:

– Леди первыми. Лаура прошла в комнату.

В ту ночь Хэл не смог заснуть ни на минуту. Он лежал в своей постели, уставившись в потолок, и ему чудились грезы, подобных которым он не видел с детства. Он удивлялся им, потому что отвык от их красоты. Но они наполняли его сердце и тревогой из-за того, что он так много потерял, пока взрослел.

В детстве Хэл верил, что у мира есть какое-то свое лицо, многообещающее, полное тайн, и он иногда посматривает им на Хэла, высовываясь из-за бесцветных будней.

Благодаря своеобразному детскому шестому чувству он рассматривал многие окружавшие его предметы как одушевленные. Люди ему казались огромными, а к каждому прожитому дню он относился как к звену в цепочке отдельных таинственных приключений, которые вели его к неизвестному и волшебному.

Он просыпался бывало по утрам – тогда комната Стюарта находилась напротив через коридор, а Сибил была совсем маленькой и спала в детской – лежал и размышлял своим детским умом о тайнах мироздания.

По мере того как он рос, его тайные размышления и мечты все реже посещали его. Возможно потому, что к нему пришли юношеские заботы, а также потому, что никто другой из его близких или сверстников не умел разглядеть внутренней окраски окружающих предметов, которая раньше так властно притягивала к себе его внимание.