Книга Религия бешеных - Екатерина Рысь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я взглянула и второй, и третий раз, еле выбравшись из сутолоки у столов регистрации. Картинка не поменялась. Что и требовалось доказать. Это не съезд политической партии. В лучшем случае неформальский фестиваль…
Театр мимики и жеста с глухонемыми гардеробщицами… Наверное, не было человека, кто не хмыкнул бы по поводу помещения, выделенного партии властями под съезд. Я вспомнила фильм про Шерлока Холмса: «Разговаривать в клубе молчунов — это все равно, что кричать, когда можно говорить тихо…» У меня же была не основанная ни на чем надежда, что жесты будут разнообразнее, чем кукиш в кармане. У каждого — свой. А мимика окажется широко представлена не только до оскомины кислыми рожами вкупе с попытками изобразить хорошую мину при плохой игре…
И было в высшей степени интересно, кто же в этом театре глухонемых решится заговорить…
В нервозной обстановке я, похоже, начинаю хуже видеть. Или воспринимать. И теперь в фойе я только лихорадочно шарила глазами по толпе, не успевая выхватывать из людского водоворота хоть сколько-нибудь фиксированные детали. Зато выхватили и зафиксировали меня. Да что ты будешь делать… Тьфу, черт, заразы, запалили… Я подумала это уже слишком запоздало. Когда телекамера и микрофон впились мне в лицо. Молодцы, ребята, нашли звезду… национал, блин, большевизма…
— Вы что-нибудь ждете от съезда?
— О-о… — Я загадочно закатила глаза. О, это сладкое слово «интриги»… — Вы даже не можете себе представить, насколько тут все будет интересно! Все может измениться в один момент…
Я с большим чувством, сложив в кармане кукиш, долго исполняла вариации на тему «Ты зашухарила всю нашу малину…», пока не созналась:
— Правда, я не являюсь национал-большевиком…
По телевизору меня все равно показали. Спалили по полной… Мы с Голубовичем молча созерцали потом это палево в новостях. На экране я тоже сидела молча. Я так лучше выгляжу…
Чем пристальнее я вглядывалась в лица, тем яснее понимала, что все это напрасно. Никого я здесь не найду… Вот странно. У меня же именно в этой среде была масса друзей. Или просто близких людей. Близкими их делал съеденный вместе неполный пуд соли. А это здорово сплачивает. Сейчас здесь они были, кажется, все. Многие. Но я оглянулась — и… никого…
Перед началом я с большим трудом вытащила из середины зала себе пред ясны очи своего приятеля Женю. Он взглянул на меня, машущую ему рукой, с нескрываемым испугом — и не сразу понял, чего мне от него вообще надо. Руки у меня сразу безжизненно повисли. Да ничего не надо. Поболтать хотела, спросить, как жизнь. Хотя при всей массе произошедших с нами с последней встречи событий нам уже не о чем было говорить. Сейчас я вдруг увидела это абсолютно ясно… Теперь он для меня — действительно Никто…
Может быть, в этом была своя логика. Кем он был для меня? Проводником. Проводником по миру, по бездорожью которого я давно уже с сомнительным, но оттого еще большим успехом рулила сама. И унеслась бог знает куда. И в мире в этом я уже почти разобралась. Да, его, проводника, надобность для меня фактически отпала.
А я-то ему и вовсе никогда не была нужна. И сейчас опять в полной мере подтвердилось то, что я уже давным-давно разглядела в нем. Я долго не могла понять, как он может жить таким перекати-полем. Пока не увидела, как легко и бесследно он забывает недавних близких людей. И едва кивает им — мне — после долгой разлуки. Половину того времени, что мы с ним в этой жизни общались, я заставляла его общаться со мной по-человечески. То есть не ограничиваться коротким кивком… Этот человек — действительно без привязанностей. Без корней. Наверное, для воина это хорошо…
Но существуют еще приличия…
Это было красиво.
Вход в зал открыли на втором этаже. И глубокий провал с рядами красных кресел и далекой сценой где-то там внизу буквально разверзался у твоих ног, стоило тебе войти на галерку. Венчало все огромное знамя, вертикальным алым полотнищем пылающее на заднике сцены. Ух…
В зале я села с краю слева, в последнем ряду партера. И долго наблюдала, как буквально в метре от меня в проходе Голубович о чем-то напряженно шепчется со своим подельником Николаевым. Выглядел он ужасно: белое, изможденное и в то же время отекшее, изрытое складками, донельзя мрачное лицо. Похоже, был вдребезги болен, с высокой температурой.
Тема их разговора мне была предельно ясна. Значит, и они — в теме. А вот на успешный ход предполагаемых «раскольных» событий я с каждой минутой их разговора ставила бы все меньше и меньше. Особенно мне не понравилось, как они устремились навстречу пробегающему мимо Тишину.
Тишин, гигант мысли, отец русской демократии… Какой-то совсем худой и скрюченный, именно пробегающий быстрой неприметной тенью по проходу, глядя строго в пол. Он подвизался здесь в сомнительной для человека его ранга должности звукооператора. И большую часть съезда его даже не было на своем месте на сцене. Тишина на съезде просто не было…
Начало затягивалось, Лимонов бросал в микрофон на трибуне в небрежно-благодушной манере:
— Анатолий, поставьте что-нибудь… эдакое…
Он сделал легкий взмах расслабленной кистью. Это было этакое покровительственно-отвязное обращение подобревшего барина к лакею: «Голубчик, а давай-ка нам еще водочки…» О, а вот и жесты…
Меня эта его почти неуловимая для непосвященного человека вальяжная интонация резанула страшно. Что произошло? Что между ними произошло? Что теперь председатель обращается к раскольнику-заместителю тоном кошки, уже намертво держащей мышь за горло. И теперь только так, играючи, чуть двигающую челюстями: чуешь, как крепко я тебя держу? То-то же…
Черт возьми, что произошло? Чувство такое, что все «раскольное», что намечалось на этот съезд, уже где-то подковерно совершилось. И закончилось полной победой одного над всеми другими. По крайней мере, над главным среди всех этих «других». Уже ничего не значащих «других»… И теперь этот один, усмехаясь про себя, в одиночку празднует свою личную победу. Повод для торжества у него есть…
То, что я наблюдала в этот момент, — это был театр одного актера… И одного зрителя?..
В своей не слишком отглаженной белой рубашке с неряшливо расстегнутым воротом и в подтяжках над синими джинсами невероятно худой Тишин выглядел в точности как юный пионер. Как загнанный, издерганный мальчик на побегушках… Мой фюрер…
Ну, так все-таки как? Что решаем? — без слов читался вопрос в жестах Голубовича с Николаевым. А Тишин только замахал на них руками, открещиваясь вообще от всего. Вы сами делайте что хотите, я уже ничего не знаю и ни в чем не участвую. Ага, жесты продолжались…
Голубович остался стоять, чуть растерянно глядя ему вслед. Потом заметил меня. Я потянулась к его уху.
