Книга Голубая роза - Яна Темиз

– Вот именно. Я и говорю: только она со своей… ненормальной точностью могла такое вообразить. Она же не знала, что во время «окна» он провел консультацию с одним аспирантом, встретился с двумя коллегами, посидел в кафетерии с другими коллегами. Словом, он вне подозрений, но она на это не надеялась. И защитила его, как могла.

– Интересно, зачем? – прищурилась Айше и взяла в руки хрустальную розу. – Она что же…? Неужели она знала, что у него есть любовница? Или была? Может, она вообще ее на фото узнала?! Да нет, быть не может!

– Почему? – Кемаль смотрел, как она осторожно вертит в руках хрупкий цветок, и ему было приятно, что ей нравится его подарок. – Почему «быть не может», Айше?

– Но она же с ним живет! И собирается жить всю жизнь! Как же она может, если знает? Или подозревает?!

– И, по-моему, не только в измене, но и в убийстве, – продолжил ее возмущенную тираду Кемаль. – И, поверьте мне, в ее поведении нет ничего удивительного. Она любит мужа и готова для него на все. И ей все равно, убийца он или нет. И, кстати, то же самое я вам только что рассказывал о господине Орхане: он откровенно заявил, что предпочел бы, чтобы Фатош была убийцей, но не изменяла ему. Любовь – что поделаешь!

– Ну, я не знаю… я бы так не смогла. Да когда я только заподозрила, что Октай что-то знает об этой истории и скрывает от меня… я… я сразу же… – она остановилась. Ей не хотелось говорить об Октае и о своих собственных чувствах, пока она в них не разобралась сама.

– Я должен вам сказать, – отведя глаза в сторону, немного напряженно проговорил Кемаль, – что господин доктор абсолютно вне подозрений. У него такое же прекрасное алиби, как у господина Мехмета: во время убийства он оперировал. Я вообще не понимаю, чего он так испугался: видимо, все-таки из-за вас. Зная ваш… максимализм, он… и потом, он же не знал, когда ее убили: боялся попасть под подозрение, а ему, с его репутацией, ни к чему быть замешанным в убийстве. Газетчики – это такой народ… не отмоешься. А ему скандал вокруг его имени совсем не нужен. Короче говоря, тут такой парадокс: его испуг скорее свидетельствует о его невиновности, чем о какой-либо связи с этой историей. Потому что, если бы он что-то знал заранее об убийстве, он себя не выдал бы так глупо. Тем более что у людей вроде Мехмета, Октая или вас всегда найдется алиби – вы же в своих конторах на виду у кучи народа, вас всегда кто-то где-то только что видел, вы пять минут назад были здесь, минуту назад вышли…

– Вы хотите сказать… – Айше покрутила розу, наблюдая, как искрится на ней, преломляясь, свет от люстры, – что все эти алиби ничего не стоят?

– Для полиции – ничего или почти ничего. А для суда и адвокатов – стоят, конечно. Но ваша Сибел, как всегда, рассчитала верно: лучше придумать мужу алиби понадежней, чем пребывание в университете. Если бы мы проверяли не по горячим следам, а дня через два-три, никто вообще бы не вспомнил, в какой именно день господин Мехмет консультировал аспиранта или сидел в кафетерии. У господина доктора, правда, не подкопаешься: плановая операция, дата и время официально зафиксированы…

– А телефон? Откуда все-таки он взялся в этой папке?

– Знаете, госпожа Айше, по-моему, мы с вами вчера слишком поддались эмоциям. Скорее всего, этот листочек попал в папку совершенно случайно, и я, похоже, понимаю, как и откуда. Папка-то принадлежит господину Мехмету, а у него в столе… даже не беспорядок, а такой хаос, что там любая бумажка может попасть куда угодно. Зачем его подружка записала номер господина Октая – этого я не знаю, но на листочке обнаружены только ее отпечатки. Больше ничьих нет. Она могла оставить этот листочек у Мехмета, а из его рабочего стола он мог запросто попасть в любую папку, которую он отнес домой. Вот и все. И никто не лжет, что листочка не видел, не обратили внимания, да и все. Ни Сибел, ни сам Мехмет, ни ваш брат. И вы бы его не заметили, если бы у вас сумочка была побольше и папка бы не упала.

– Ну да, правильно, – как-то грустно сказала Айше. – Похоже на правду. Но тогда получается, что никакой связи между убийством и нашим домом нет. Кроме, конечно, того, что Октай и Мехмет ее знали и ничего не сказали. Правильно?

– Мой начальник очень на этом настаивает. И это наводит на мысли, что связь таки есть. Но вряд ли мне позволят до нее докопаться. Я же не независимый частный детектив. А если я – или мы с вами вместе – до чего-то и додумаемся, то ведь это еще надо подкрепить доказательствами, а кто будет проводить лишние экспертизы, обыски, дополнительные допросы, снимать отпечатки… – Кемаль махнул рукой. – Так что дело зашло в тупик. И там оно и останется, в числе нераскрытых преступлений. А для вида потерзают этих рабочих со стройки, ее соседей по убогому дому, а серьезных людей оставят в покое. Так часто бывает.

– Серьезных людей… да, – вздохнула Айше, – очень серьезных и солидных. Скажите, – вдруг взглянула она на него, – если бы о вас, о ваших успехах написали в газете, что бы вы сделали?

– То есть как – что? – растерялся от неожиданности Кемаль. – Это снова какой-то тест? Что бы я сделал? Ничего. Пожалел бы только, что матери нет в живых; ей было бы приятно иметь такую газету и всем показывать. Ну, сестре бы позвонил, похвастался… Что еще? Купил бы две такие газеты: себе и сестре, нет, три: одну племянник таскал бы в школу, он любит меня демонстрировать одноклассникам, особенно в форме. А что я, по-вашему, должен был сделать?

– То, что вы сказали. Каждый нормальный человек так бы и поступил. Когда напечатали мою первую статью, например, я тут же позвонила брату – похвасталась. И двум подругам. Разве это не естественно? Рассказывать об этом близким? Тем более, если о вас пишут что-то хорошее…

– Думаю, естественно. А почему вы вдруг спросили?

– Из-за Октая. Я не читаю газет. Никогда. И телевизор не смотрю.

– А у вас, кажется, его и нет? – удивленно огляделся Кемаль. – И в кабинете нет, насколько я помню?

– Нет. У меня раньше был, но я его отдала брату для дачи, мне он все равно не нужен. Я только пыль с него вытирала, и все. Но дело не в этом. Об Октае, оказывается, часто пишут в газетах, а он мне ни слова. Это нормально, по-вашему?

Кемаль опустил глаза, чтобы не сразу встретиться с ней взглядом. И увидел тапочки.

Те, которые он надел, войдя в квартиру. «Я сижу здесь, поздно вечером, в его тапочках, наедине с его любимой… Стыдно говорить о нем плохо. Хотя она этого хочет. Чтобы не ей одной плохо о нем думать? Чтобы оправдаться? Я не буду ей помогать, – решил он. – Если она хочет его бросить, пусть бросает сама, без моей помощи!»

– Вы слишком строги, дорогая Айше, – чуть более любезно, чем нужно, сказал он, насмотревшись на тапочки. – Это может быть скромность, или излишняя гордость, или желание вас потом удивить – в любом случае, ничего плохого в этом нет.

– Нет? – переспросила она. – А по-моему, с близкими надо делиться всем. Если это действительно близкие. А удивлять и… набивать себе цену можно, когда имеешь дело с посторонними.

– Вы очень строги, – повторил Кемаль, потому что ничего другого в голову не приходило. – К литературным персонажам вы более снисходительны. Даже к убийцам.