Книга Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль

подросток, изо всех сил старавшийся казаться взрослым. Прислушиваясь к разговору старших, хлопец, кажется, только и ждал, чему бы посмеяться…

Пятым помольщиком была женщина с суровыми усталыми глазами. Она сидела на возу, спустив с грядки округлые еще, загорелые и исцарапанные жнивьем ноги, то и дело потирала ими одна о другую, отгоняя мух, и, покусывая соломинку, слушала, что говорят мужчины. Сивый хрупал клевер из передка и время от времени, чтобы избавиться от гнуса, терся большой головой о спину хозяйки.

— Ну, ты, падаль, — спокойно, не оглядываясь, говорила женщина, недовольная, как видно, тем, что лошадь мешает слушать.

Когда студент вышел во двор и остановился возле лавочки, помольщики как раз слушали усатенького мужчину, который со вкусом и знанием дела рассказывал о бывшем хозяине мельницы — купце Борухе Бисинкевиче.

— Всю смородину у меня забирал. До ягодки. И настаивал ее, пане брате, на чистом спирту с сахаром… Был у него такой серебряный кубок, и еще змея… кубок этот обвивала… Такое, пане брате, украшение…

Особенно внимательно слушал мальчишка: даже рот открыл.

— А ты что, — перебил рассказчика обросший дядька в шляпе, — тоже, должно, лизал ту змейку?

— Хи-хи-хи! — засмеялся наконец мальчишка.

Рассказчик умолк. Он знал, на что намекает бородатый. При панах он, и тогда такой же, с усиками, Степка Мякиш, держал в недалекой деревне лавку, явно и тайно терся возле богачей и власти, не раз зарабатывая чарку за свой «благонамеренный» шепоток. Ни до войны, после освобождения Западной Белоруссии, ни после войны, вот уже восьмой год, его не трогали, а страх все не проходил, таился где-то на дне души. Хотя и был он, Степка, три месяца в партизанах, хотя и немало до того выгнал самогонки — то из полицейской, то из партизанской муки. Мякиш уже доведался, кто такой Толя, и при «начальстве» по давней привычке — вторая натура — стал говорить в угоду начальству.

— Было — сплыло. Теперь, пане брате, не то. Все народное, никто у тебя на горбу не сидит. И эта самая Борухова мельница… — Мякиш полуобернулся и, должно быть по памяти, прочитал надпись на запыленной вывеске над дверью: — «Мельница Лозовичи, Бобровицкого райпромкомбината». Порядок! Не то что при панах.

Наступила неловкая пауза…

— Рано еще, а как жарко, — сказал Толя и, вытащив из кармана запыленных мукой штанов пачку «Беломора», предложил мужчинам: — Закуривайте.

Брали каждый по-своему. Пехотинец, с видом человека, которому это не впервой, ловко вытащил одну папиросу и молча кивнул головой в благодарность. Степка Мякиш сказал почему-то не просто «спасибо», а по-польски — «дзенькуе», что должно было звучать вроде старинного светского «мерси». Бородатый дядька в шляпе неуклюже пытался захватить конец папиросы двумя толстыми пальцами, словно вытаскивая тупыми ногтями занозу из ладони, и даже сказал напоследок: «А чтоб тебя!..» Мальчик сперва хотел не брать, не признаваться, что курит, но не выдержал и вытащил из пачки слишком уж соблазнительную «беломорину».

— В каком классе? — спросил Толя.

— В седьмом, — выдавил из себя паренек, жалея, что влип.

— Перешел в седьмой или остался?

За него ответил пехотинец:

— Он глубоко забирает — по два года на класс. Пашет по самое дышло. Мы из одной деревни.

— А курить, брат, еще рановато, — сказал Толя скороспелому кавалеру, который и так уже покраснел до ушей.

Выручил хлопца Мякиш.

— Вот вы, товарищ начальник, — сказал он, — говорите: жарко. А каб это, пане брате, в тенек, да с удочкой, да бутылочку с собой прихватить. Есть же такое сочинение Льва Толстого «Бутылка водки с рюмочкой». Ученость! Это не то что наш брат мужик. Колхоз, пане брате, колхозом.

Толя не ответил, уже разглядев в усатеньком подлизу. Он немного помолчал, потом заговорил, обращаясь к остальным, в особенности к бородатому дядьке в соломенной шляпе:

— Слыхали поговорку: «На мельнице — что в корчме; разом густо, разом пусто»? — Толя присел на лавку рядом с бородатым. — А я вот здесь уже второй день, и что же вижу: не так чтоб много, но и не мало, помольщики есть. Мелют люди, пеклюют. И ведь еще прошлогоднее. Что это, дядька, по-вашему, происходит, а?

— А что ж происходит? — неторопливо отвечал бородатый. — То происходит, что стали люди жить поровнее. Дальше бы не хуже.

— Ой, — отозвалась женщина на возу, — вам хорошо, дядька, говорить. В вашем колхозе люди живут. А пожили бы вы в нашем. Работаешь, работаешь, а осенью… Да ну тебя, чтоб тебя волк не резал! — отмахнулась она от лошади, снова потершейся об ее спину головой.

Тетка хотела, видно, еще что-то сказать, но тут вмешался Мякиш:

— Работать надо. А не работаешь, откуда ж будет хорошая жизня? Все вы, пане брате, плачетесь. Несправедливо! Я им всегда…

Его речь перебил вдруг голос из-за спины женщины, сидевшей на возу:

— Работничек, будь ты неладен!

По кладке от хаты шел дядька Антось.

— А-а, товарищ Нагорный, день добрый!

— Здоров, здоров. Давно не виделись. Ты, видать, ажно плакал по мне.

Высокий, когда-то плечистый и крепкий, теперь уже ссутуленный семью десятками лет, дядька Антось до сих пор еще сохранил почти полную мощь своего плотогонского баса.

— Сколько ты у этого хлюста принял? — спросил он, подходя к сидящим на лавочке.

— Двести, кажется, с чем-то, — отвечал Толя.

— Двести дуль бы я ему под нос сунул!

— А что? — немного смутился от этой грубости Толя.

— Как это — что? Люди работают, а он шатается, махлюет. Привык на дармовщинку.

— Э, товарищ Нагорный, ей-богу же, зря, — заговорил Мякиш. — Что я — украл?

— А что — заработал? Лапы отбил на этом?

— Ну, знаете, пане брате, кто чем работает: кто руками, а кто головой…

— А ты рылом! Люди как люди: работают, кто на чем стоит. А ты все свою самогонку…

— А вы что, видели? Где вы видели, а?

— Где? В гнезде. Не так ты глуп, чтоб кто увидел. Но довертишься еще, ой, довиляешь!

Старик ушел на мельницу.

— Какой нервный человек, — покачал головой Мякиш, обратив взгляд к Толе, как бы ища у него, культурного человека, сочувствия. — И надо же, пане брате, такое выдумать.

— А кто пшеницу привез? — спросил старик, показавшись в дверях.

— Я! — испуганно охнула женщина и даже соскочила с воза. — Я, дядечка. В обдирку. На каравай.

— На каравай да обдирать?

— А где ж мне ее на пеклевку набраться? Сижу вот, да и мерки еще не сдавала: думаю, что мне делать — обдирать или молоть?

— А кто ж у тебя замуж идет? Сама?

— Да что мне, дядька, старой бабе, замуж идти, пускай уж дочка идет.

— У тебя да дочка на выданье?

— Ох, какое там, дядька, на выданье! В