Книга Клеопатра, или Неподражаемая - Ирэн Фрэн

Между тем в этих детских играх Антоний почти всегда проигрывал; и хотя он считал для себя делом чести смеяться над своими поражениями, коварные слова мага, видимо, не пропадали втуне, ибо всякий раз, когда Антоний терпел очередную неудачу, он желал немедленно отыграться.

А прорицатель все повторял ему, что он непременно должен расстаться с Октавианом. Повторял с таким постоянством, что еще до наступления зимы, когда один из подчиненных Антонию командиров, Вентидий Басс, выбил-таки парфян из Сирии и Иудеи, Антоний убедил себя, что его судьба и вправду решается на Востоке. И отправился в Афины, откуда собирался начать свое финальное наступление, которое — он был в этом совершенно уверен — сделает его владыкой мира и навсегда заткнет рот Молокососу.

Антоний уехал со своей женой. Маг прожужжал ему все уши о шурине, но пока что опасался говорить, что с той же фатальной неизбежностью, с какой сейчас он покидает Рим, Антоний однажды покинет и Октавию.

* * *

Маг не говорил этого, потому что Антоний ее любил; и Октавия вполне заслуживала любви: она во всех отношениях была подобна жемчужине, которую супруг подарил ей перед первой брачной ночью. Нежная, мягкая, деликатная, она обладала бесконечным терпением и за два месяца совместной жизни превратила своего необузданного мужа в кроткого агнца. Кончились все безобразия, оргии. И при этом Антоний не только не ощущал себя пойманным в ловушку, но, наоборот, казался счастливым. Очевидно, Октавия сразу же затронула самые сокровенные струны его души: угадала, что перед ней, по сути, испуганный ребенок. И ей помогло не знание бог весть каких тайн — нет, она шла своим, спонтанным, естественным путем, путем света. Потому что не знала другого; и потому что сама всегда была такой: лучезарной и полной покоя.

* * *

Подобных качеств Клеопатра никогда не имела. И при одном упоминании имени Октавии впадала в ярость — хотя бы уже потому, что эти звуки напоминали ей о брате Октавии, человеке, который узурпировал права ее старшего сына, да к тому же теперь чеканил монету, которая прославляла его как императора Цезаря…

Император — этот трус, который пускается наутек, едва завидев тень вражеского копья? И он еще осмеливается прибавлять к этому титулу имя Цезаря — хотя сам искушен лишь в вероломстве и приобрел могущество только благодаря глупости своих врагов…

Горькое время для Клеопатры: раненая гордость, отвращение ко всему, вопросы и сомнения, которые всю ночь лезут в голову и не дают спать. И худшая из пыток: ощущение, что проходят недели и месяцы, а жизнь остается пустой и бесполезной. Сердце ожесточилось, увяло — в нем поселился спрут ревности.

Но что она может против Октавии? Когда была жива Фульвия, ей, Клеопатре, не составляло труда казаться царицей наслаждений; однако новая жена Антония — ее ровесница и, по всеобщему мнению, кладезь всех совершенств. «Чудо, а не женщина», — так говорят все, кто общался с Октавией, очарованные ее чистой, типично римской красотой, белизной ее кожи, гармоничностью ее облика, в которой усматривают знак божественного благословения; ничего этого у Клеопатры нет; бесполезно обманывать себя: она — всего лишь маленькая смуглая азиатка, проворная и энергичная, умеющая одеваться и пользоваться духами…

И все-таки Октавия — женщина, никакая не богиня; а значит, сколь умна и красива она бы ни была, у нее обязательно рано или поздно должно обнаружиться какое-то слабое место.

Нужно вести войну на истощение, как бывает при осаде города. Положиться на время; и на помощь звездочета, который все еще ходит за Антонием по пятам: в сущности, этот ее агент даже лучше троянского коня…

* * *

Ждать придется очень долго, царица это знает; ей потребуются терпение, бесконечное упорство: римлянка, хотя и привыкла ко всем благам цивилизации, превосходно переносит свое «изгнание» и, как кажется, нисколько не страдает от того, что живет вдали от семьи, от матрон, воспитанных так же, как она. Она даже умеет превратить свою повседневность в праздник: взять, хотя бы, тот день, когда Антонию, только что прибывшему в Афины, взбрело в голову одеться на греческий манер и выступить в качестве арбитра на поэтических состязаниях. Она не стала его отговаривать, совсем напротив, еще подзадоривала; а чуть позже сама увлеклась идеей нового праздника, который ее муж придумал для афинян: когда Антоний решил предстать перед ними в образе Диониса, он попросил, чтобы Октавия сопровождала его, наряженная Афиной… Она так и сделала; и народ ликовал.

Клеопатру эта новость опечалила еще больше, чем все остальные: как могли греки позволить дурачить себя подобным маскарадом — ведь весь мир знает, что именно она, царица Египта, научила Антония тому, что значит божественная чета; и точно так же все знают, что произошло между ней и Антонием после ее великолепного прибытия в порт Тарса. И нет никого, кто бы не знал, что после их священного совокупления боги благословили ее столь редким знаком своей милости: у нее родилась двойня, мальчик и девочка…

Тогда как другая женщина, несмотря на все усилия Антония, сумела произвести на свет только девочку, жалкого сосунка женского пола — вместо Спасителя мира, которого обещали римлянам всякие шарлатаны и горе-прорицатели…

Но бесполезно даже мечтать о том, что Антонию когда-нибудь наскучит его римлянка: Октавия не хуже, чем сама Клеопатра, умеет вести изысканные беседы, знает, в какие моменты лучше молчать и в какие говорить. Наконец, она страстно влюблена в Восток, как и Антоний. Впрочем, она любит все, что любит он. То есть, иными словами, любит его. А он — он тоже ее любит.

Значит, ночами, перед тем как уснуть в ее объятиях, Антоний рассказывает ей о том, что узнал в Александрии, повторяет ей фразы самой Клеопатры — о чудесах, коими соблазняла его царица, о странах, обильных золотом, которые простираются по ту сторону степей, о жемчужных реках, сбегающих с гор Индии; он обещает победить парфян, чтобы окутать ее шелками — теми самыми шелками, которые так любил срывать с Клеопатры в прежние, пьяные александрийские ночи…

Нет, их союз невозможен: Октавия — женщина разумная, разумная во всем. У нее есть чувство меры, она всегда обдумывает свои поступки, правильно оценивает вещи. А ни одной женщине еще никогда не удавалось изменить мужчину — по крайней мере надолго. Даже если римлянка сумела на мгновение открыть перед беспокойной душой Антония врата умиротворения, предложив ему вместо алкоголя свою нежность — этот мед, которого ему никогда прежде не доводилось отведать, — все равно, он не создан для счастья. Ибо жажда безмерного, желание во всем нарушать все формы и границы (короче говоря, его безумие) не могли перестать цреследовать его только потому, что он встретил обаятельную женщину. И даже если в данный момент он кажется разумным и рассудительным, это не более чем очередная проходная роль; ибо есть всего лишь одна роль, которая всегда ему соответствовала: та, которую он играл в Александрии, та, которую считает своей и царица, — роль Неподражаемого.

Но этого Антоний не может сказать другой женщине. Она — римлянка, к тому же сестра Октавия. Он не посмеет. И как раз в этом заключается слабое место их союза: в том, что он не все может с ней разделить. В молчании, в страхе. В сгустке темного хаоса, который, несмотря на сияющее лицо Октавии и на яркое афинское солнце, сохранился в его душе.