Книга Отшельник - Томас Рюдаль

– Я ничего не имею против секса до брака. Развлекайтесь и наслаждайтесь, пока можно. Пробуйте образцы. Но, ради всего святого, не забывайте о презервативах или пилюлях. Как только появляется ребенок – все. Вы больше себе не принадлежите.

А как насчет секса после свадьбы? А как насчет секса с женщиной постарше на садовом столе? «Май Тай» он допил. Время – без четверти пять. Пора ехать в аэропорт. Эрхард бросил на стол несколько евро.

– Сеньорита Эллен, разговор с вами был… как бы это выразиться… захватывающим. До свидания! – Он вышел на улицу и направился к воде. Дойдя до широкого бульвара, поймал такси и сел на заднее сиденье. Он машинально подмечал все огрехи водителя, но не произнес ни слова. Нет ничего хуже, чем везти пассажиром опытного таксиста.

Глава 62

Когда он выехал на магистраль FV-1, на лобовое стекло упала крупная капля дождя. Эрхард разглядывал ее с хладнокровным любопытством; посмотрев на небо, заметил плотные серые облака. Как правило, он любил облака, но сегодня они по какой-то причине казались ему зловещими. Он включил радио и через несколько минут услышал, как ведущий «Радио Муча» говорит о погоде. Когда он жил в старом доме, он, услышав такой прогноз, бывало, спешил домой, чтобы все закрыть и закрепить брезент на крыше. Если приходили козлы, он впускал их в сарай. В дождь они становились пугливыми. Харди способен пробегать большие расстояния в поисках укрытия. Наверное, инстинкт самосохранения заставлял его искать убежища. Но теперь крыша починена, а Харди… кто знает, куда убежало несчастное животное? А самое главное, Эрхард там больше не живет. Теперь он директор. Ему казалось, что дождь возобновится, но нет, он прекратился. Эрхард бесшумно въехал на подземную парковку под домом. Лобовое стекло снова сухое.

В лифте он томился от усталости и нетерпения. И хотя Беатрис пробыла одна всего на несколько часов больше обычного, он чувствовал себя виноватым. Он ведь сам видел, как мочеприемник заполнился почти доверху. Ей трудно будет мочиться… Да, тяжело поддерживать в ком-то жизнь. Иногда Эрхард подозревал, что самой Беатрис жить не хочется. Она как будто старалась по возможности затруднить ему жизнь… Конечно, он помнил слова доктора. То, что он делает, – бесчеловечно и недостойно. Он готов был согласиться с доктором, но понимал, что в любой момент может наступить перелом. Врач сам говорил: есть надежда, что она выживет. Надежда! Если это правда, что еще ему остается? Он будет поддерживать ее независимо от того, сколько у нее шансов остаться в живых.

Он достал ключ и вошел в квартиру. Заметил, что придверный коврик, тонкий, черный резиновый коврик, лежит не на месте. Проверил запасной ключ – по-прежнему приклеен под лестницей. Может быть, доктор заходил, не сказав Эрхарду?

Он запер за собой дверь и поспешил в темную спальню. Услышал странное пиканье. Провел рукой по стене, нашел выключатель от двух ночников. Мигнула лампочка аппарата ИВЛ; штатив валялся на полу. Половина постели, на которой спал Эрхард, была застелена, а на той половине, где лежала Беатрис, никого не было.

Потом он увидел ее правую руку. Из нее по-прежнему торчала трубка капельницы; рука поднята, и кажется, будто Беатрис ему машет. Она лежала на полу.

Эрхард подбежал к ней и подхватил на руки, словно боясь, что она вот-вот исчезнет. Беатрис извернулась в неестественной позе среди трубок и проводов, но глаза у нее блестят. Оба глаза. Губы шевелятся, а рука почти теплая.

– Би! Моя Би…

Она не ответила. Эрхард придвинулся ближе, чтобы видеть ее лицо, ее глаза. Ее лицо по-прежнему красиво и по-прежнему удивляет его своей прямой простотой: никакой косметики, никаких серег. Но приглядевшись, он понял, что красоты больше нет, она ушла. Ничего не осталось, спасать нечего. Он не мог точно сказать, что изменилось, но ее лицо стало как маска. Как будто глаза и та личность, которая внутри, принадлежат кому-то совершенно другому. Она моргала. Ее глаза блестели, а зрачки были слегка расширены, словно в темноте. Это глаза живого существа, но не той молодой женщины, которую он знал. Он хотел позвать ее по имени, обнять – пусть даже в последний раз. Впрочем, все не важно. Обнимать больше некого – остался набор клеток. Она дышала при помощи аппарата, но это не Беатрис. И все же в память о прошлом он гладил ее грязные, сальные волосы.

– Э…

Эрхард был почти уверен, что слышит пиканье аппаратуры. Ее губы не двигаются, но с них слетает звук:

– Э…

– Би, это ты, Би? Ты здесь, Би?

Он не сводил взгляда с ее сухих губ. Они приоткрыты. Как будто она не может их облизнуть.

– Эм…

– Беатрис, ты меня слышишь? Кивни или скажи «да», если ты меня слышишь!

– Э…

– Беатрис, кто это сделал? Кто тебя ударил?

– Эма… – Звуки с трудом вылетали из ее горла. Она моргала. Это было невыносимо. Как ей, должно быть, больно! Глаза Эрхарда наполнились слезами.

– Беатрис, очень важно, чтобы ты мне ответила. Постарайся, пожалуйста! Кто это с тобой сделал?

– Э…

Она умолкла.

Прошло несколько секунд. Эрхард не смел пошевелиться. Глаза ее оставались открытыми, неподвижными. В изголовье кровати загорелась красная лампочка.

Не без труда он подполз к телефону. Он выучил номер доктора наизусть, но пальцы с трудом нащупывали большие квадратные кнопки. Пришлось долго ждать, прежде чем доктор ответил. Эрхард испытывал такое облегчение, что его била дрожь.

– Мичель, это я. Она говорила!

На том конце линии повисло молчание.

– Не может быть, – просто ответил доктор.

– А сейчас она… она снова ушла, и аппарат шумит, гудит.

– Все нормально?

– Нет, она упала с кровати и запуталась в шнурах и проводах.

– Уложите ее снова в постель, поправьте аппаратуру. Пусть отдохнет. Возможно, она снова очнется. Возможно, ее тело посылало знак.

– Знак? Что вы имеете в виду?

– Некоторые пациенты ненадолго просыпаются, выходят из комы… а потом тромб проникает в сердце или в мозг.

Иногда профессиональное хладнокровие доктора вызывало у Эрхарда отвращение.

Он бросил трубку, подбежал к ней. Поправил катетер, трубку, как его учили, наложил маску. Аппарат запустился снова. Пульс у нее еле слышный и неровный. Пиканье прекратилось, но красная лампочка не мигала. Пижама на Беатрис порвана, и он видел в прореху ее кожу и обвисшие груди. Эрхард почувствовал себя ужасно; ему было тошно при виде такой Беатрис. Еще тошнее ему стало из-за собственных фантазий, какие возникали у него при виде ее тела. Как будто он хотел именно ее тело, а не ее саму. Наконец-то он понял, что все было наоборот: поскольку от нее осталось только тело, только оболочка, он больше не испытывает никаких желаний… Даже кожа у нее не смуглая, а серая, как дешевая мука.

Мочеприемник почти полон; он взял в туалете новый и поменял его.