Книга Я жива. Воспоминания о плене - Масуме Абад

С того дня мы морально приготовились к двадцатилетнему сопротивлению.

Каждое утро в лагерь приезжала машина для откачки выгребной ямы. Каждый раз кто-то из братьев должен был взять в руки шланг, через который осуществлялась откачка. Процедура эта длилась два часа. И каждый раз во время и после этой откачки в нашей клетке стояла такая тошнотворная вонь, что мы долгие часы изнывали от головной боли. Не могу даже представить, что творилось с тем пленным братом, что был вынужден в течение двух часов держать шланг, через который откачивалась выгребная яма. К сожалению, установленное для нас время прогулки совпадало со временем откачки выгребной ямы туалета, а поскольку во время прогулки мы не могли идти дальше той самой ямы, мы предпочитали этот час оставаться у себя в клетке и по мере возможности закрывали все щели, через которые мог проникнуть зловонный смрадный запах.

Был первый день весны и час прогулки. Мы сидели в клетке и ждали, чтобы машина закончила откачку. Махмуди приказал Хаджи: «Открой дверь, чтобы запах весны опьянил их! Они любят этот аромат!»

Махмуди до последнего дня своего пребывания в лагере не переставал мучить нас. После ухода Наджи мы избавились от него. Вместо Наджи в лагерь в качестве начальника пришел майор Собхи. Однако Махмуди дал Собхи рекомендации, чтобы тот «позаботился» о нас, поэтому Собхи не позволял, чтобы мы хотя бы на мгновение почувствовали отсутствие Махмуди в лагере. И легче нам не стало.

В праздничные дни весны 1983 года братья так подкупили Джасема Тамими, что он согласился сделать что-то вопреки приказам баасовцев. В день праздника Навруз он быстро подошел к нам с подносом, на котором был обед, стремясь максимально увеличить расстояние между ним и Хаджи, чтобы передать нам мешочек, который прятал под одеждой. При этом Джасем был настолько взволнован и испуган, что, возвращаясь, подвернул ногу и всем своим весом обрушился на Хаджи.

Когда мы пришли в нашу клетушку и открыли мешочек, вся комната наполнилась ароматом сладостей. Как мастерски братья приготовили их! Они делали их из хлебанного мякиша, сахара и масла. Мы называли это самодельное печенье «окошками». Их вкус я до сих пор ощущаю во рту.

С очередным приездом в лагерь представителей Красного Креста нам посчастливилось увидеть еще одного узника тюрьмы «Ар-Рашид» – летчика Мохаммада Салавати. Все еще была пора Навруза, и мы имели разрешение поздравлять друг друга с наступившим Новым годом. Мохаммад Салавати был единственным человеком, который смог навестить нас и поздравить с Наврузом. Первое, что мы ему сказали, было: «Какие вкусные сладости вы нам прислали!»

Как и все предыдущие переводчики, он между переводимыми словами говорил нам другие вещи. Например, он сказал: «Мы пришлем вам кусок металла и проволку. Только будьте осторожны. Держите у себя в комнате тазик с водой. Каждый раз, когда иракцы закрывают лагерь и уходят[170], подключайте провод к электросети, бросайте кусок металла в воду и на пару, который станет выделяться, готовьте себе сладости или еду».

У нас был только один тазик, и мы думали, что с одним тазиком нельзя готовить и еду, и сладости. А возможно, мы просто не были хорошими кулинарами.

С каждым последующим разом во время встреч с представителями Красного Креста мы получали все больше писем. Близкие, родственники и друзья – все, кого мы упоминали в предыдущих письмах или передавали им привет, шли в Комитет Красного Полумесяца, брали бумагу и писали письма. Мои братья писали не только мне, но и Марьям, которая стала их названной сестрой. Было видно, что они беспокоились, чтобы наша тайна о том, что я и Марьям не являемся сестрами, не была разоблачена и баасовцы не поняли, что мы их обманули. Иногда они сообщали нам новости о семьях других пленных. Помимо всех прочих писем я неизменно каждый раз получала одно – анонимное, без обратного адреса, автор которого всегда писал несколько строк о надежде и благом будущем. Даже если писем от отца, матери, сестры или братьев не было, от этого анонима для меня всегда было письмо. Иногда его манера выражаться была чужда мне. Мне хотелось знать, кто этот аноним, и в то же время я стеснялась этого. Но тот факт, что неизвестный автор писем живет в обители терпения, надежды и любви, придавал мне сил и уверенности. Он строил для меня радугу надежд и мечтаний и, сажая меня на нее, уводил с собой в прекрасное далёко, где горечь минут мучительного ожидания превращалась в сладость надежды на возвращение в родные края. Анонимные письма я читала украдкой и прятала. Поскольку некоторые фразы имели вкус жизни и романтическую тональность, мне было неловко с кем-либо обсуждать это. В глубине души я испытывала угрызения совести, ибо между нами четырьмя до этого не оставалось никаких тайн, мы всегда делились друг с другом даже самыми сокровенными мечтами и устремлениями.

Но, в конце концов, я не удержалась и поделилась своей тайной с Халимой. Она сказала: «Поскольку письма приходят регулярно и вовремя, я уверена, что их автор – обитатель этого же лагеря, который отдает письма представителям Красного Креста или же сам кладет их к ним в чемодан, и таким образом они доходят до тебя». Я ответила Халиме: «Я так не думаю, потому что этих несчастных каждый день бьют так, что они бывают в шаге от смерти. Они остаются в живых чудом и благодаря молитвам их матерей. А автор письма полон надежд и думает о жизни. К тому же никто из братьев здесь не знает моего имени, а автор писем обращается ко мне по имени».

После того, как я поделилась своим секретом с Халимой, меня стали меньше мучить угрызения совести. И я предоставила времени расставить все по своим местам.

За прошедшие три с лишним года мои братья так возмужали! Кто-то из них успел жениться, а кто-то – даже обзавестись ребенком. В письмах они отправляли мне фотографии своих жен и детей, и я то и дело становилась тетей. Рахим присылал мне фотографии своей дочери Маэде, которая держала в руках и обнимала мое фото. Салман тоже стал отцом и назвал своего сына Хамза. И у Рахмана тоже родился сын, которому он дал имя Нима. Несколько раз в письмах я просила их выслать мне фотографию бабушки, но они почему-то не придали значения моей просьбе, и она осталась невыполненной.

Мы с Ахмадом были погодками. Мы оба, по выражению матери, родились в один сезон, с той разницей, что я появилась на свет в пору съедания фиников, а Ахмад – в период варения фиников. Иногда мы играли с ним в футбол, иногда – в машины, а иногда он играл со мной в дочки-матери. Мы всегда обещали друг другу, даже во время игр, что не будем говорить неправду и обманывать друг друга. Когда я попала в плен, на лицах Ахмада и Али еще не пробился пушок, однако теперь на фотографиях, которые я от них получала, я видела, что усы и борода придали им изрядную долю мужественности. Я говорила себе: «Как же они возмужали!» Мне даже не верилось. Я видела на фотографиях тех самых Али и Ахмада, с которыми я играла на улице, с которыми мы делали друг за друга школьные домашние задания и по очереди носили рубашки. Ахмад был единственным, у кого я могла узнать действительную причину ставшего неразборчивым почерка отца – почерка, которым были написаны приходящие от него письма, но который совсем не походил на его красивый почерк. Однако Ахмад не дал мне никаких объяснений по этому поводу. Письмо, которое я получила от Ахмада, оторвало меня на несколько часов от моей клетки и унесло в детские воспоминания: