Книга Генерал - Дмитрий Вересов

Донской монастырь тоже плавал в серой дымке, и его могучие стены становились в ее неверном дрожании зыбкими и словно бы невесомыми и полупрозрачными. Правда, женщина, неуверенно подходившая к воротам со стороны Угловой башни, достаточно скептически морщила крупный рот. По ее виду и, главное, по выражению лица сразу можно было сказать, что она петербурженка, хотя и присутствовало в ее лице еще нечто другое, не городское. Она была высока, худа, пряма и выглядела одновременно и на тридцать, и на сорок. Она шла медленно, словно сверяясь с картой, хотя руки ее были пусты, только через плечо болталась маленькая сумочка – видно, совсем пустая. Она останавливалась, оглядывалась и порой даже прикрывала глаза. Перед воротами она замерла надолго и смотрела вверх на незаконченную колокольню, будто сравнивая ее с чем-то другим, и опять чуть презрительно кривилась. Разумеется, на взгляд петербуржца ансамбль монастыря был пестр, если не сказать – аляповат, разнороден, разностилен, и потому воспринимался с трудом. Конечно, детская пестрота его стеночек, главок, воротец и закомарок радовала глаз, но дыхания большого стиля, столь привычного жителям второй столицы, здесь не чувствовалось. Женщина перекрестилась и отправилась медленно бродить по запутанным уголкам. Как на свои, смотрела она на надгробия героев, писателей и философов, смахивала с них сухие, скрученные от жары листья, заходила в храмы и снова начинала свое бесцельное хождение кругами. С большим удивлением остановилась она у танка, нелепо окрашенного в белую краску с кровавой надписью «Дмитрий Донской».

– Как странно, – прошептала она и снова пошла бродить, теперь держась ближе к внутреннему кругу стен.

Так бродила она много часов, напоминая со стороны охотничью собаку, силящуюся поймать тонкие эманации позавчерашнего птичьего следа. Путь ее неизбежно проходил и мимо колумбария, чем-то неуловимо напоминавшего римский дворик своими покрытыми мхом ноздреватыми стенками, прохладой и тенями деревьев и забвения. Колумбарий был совершенно пуст в этот рабочий и непереносимый от жары день, если не считать пары вечных кладбищенских бабусек и мужчины в льняном костюме, темнеющем на спине пятном пота. Он сидел на скамье под стенкой, грыз травинку и периодически чертил что-то на песке носком белого щегольского ботинка. Когда странная женская фигура прошла мимо него в третий раз, он с чисто московской расторопностью поднялся и окликнул ее:

– Вы что-нибудь ищете, девушка?

Она остановилась и посмотрела на него с любопытством.

– В принципе, ищу. Но вы вряд ли поможете.

– Почему же? – словно бы и обиделся господин, всем своим обликом и впрямь напоминавший настоящего московского барина: полноватое лицо с породистым носом, сочные губы любителя еды и жизни, сметливые серые глаза под разлетистыми бровями. – Если не я, так мой дядя. Он здесь уйму лет проработал директором музея.

– И он сейчас здесь?

– Увы, давно получает пенсион. Но всегда можно обратиться, как в архив. – Мужчина улыбнулся, и сразу стали видны и его обаяние, и возраст, никак не меньше пятидесяти. – Так что ж вы здесь ищете?

– Могилу деда.

– Думаю, это не так трудно. Колумбарий здесь небольшой, для избранных, так сказать. Главное, методичность и внимательность. Давайте я помогу вам.

– Вам нечего делать? – улыбнулась женщина.

– В общем-то да. Я тоже пришел к деду и к отцу, но в городе такой ад, а здесь такая благодать, что я счел за лучшее провести тут время до вечера, пока все не стихнет как-нибудь. – Тенорок был акающий, легкий, веселый.

– Тогда вы мне, может быть, скажете, зачем здесь танк?

– Глупость, конечно, но приятно, – совершенно непонятно ответил господин.

– Ничего приятного здесь нет, – вспылила вдруг женщина. – Здесь вообще очень тяжело, все эти замученные, расстрелянные, ужас какой-то. У нас на Пискаревском и то легче. Ладно, Бог с ним. Скажите мне лучше, где здесь могилы неизвестных прахов?

– Хм. Это, наверное, где-то рядом с Каппелем и компанией? Так вы из Парижа, что ли?

– Из Костромы, – отрезала она.

– А не скажешь. У меня дед, кстати, тоже оттуда, так что мы, можно сказать, земляки. Илья. – Он шутливо склонил голову, а она подошла и непринужденно протянула руку для поцелуя.

– Феодора.

– Ого! Сейчас долью воды деду и пойдем искать ваши прахи. У них, кажется, нумерация какая-то есть. Не знаете?

– Сразу после войны.

Он поднял стоявшую у скамьи бутылку с водой и, подойдя к одной из ниш, стал доливать маленькую вазу с разноцветными астрами. Феодора тоже подошла поближе и внезапно отшатнулась, вцепившись побелевшими пальцами в ремешок на плече. За астрами читалась уже изрядно постершаяся надпись:

«Барыков Николай Всеволодович

1900–1967»

– Шестьдесят седьмой… – потрясенно прошептала Феодора. – Еще двадцать лет…

– Что двадцать лет? – живо обернулся Илья.

– Жизни. И лежит здесь. И танк.

– Но это ведь не дедушкин танк, это тридцатьчетверка. Но под руководством деда, конечно, Кошкин его делал. Они про это не говорят никогда, дед же дворянин, столбовой.

– Я не об этом. Он вам никогда не рассказывал… ну про свое детство, гимназию… друзей тогдашних?

– Нет. Я маленький был, да и про дворянскую жизнь не распространялись тогда, вообще не поминали.

– И фотографий у вас не осталось?

– Этого добра полно, но теперь и не знаешь, кто там, где, все умерли давно.

Феодора посмотрела на него долгим взглядом, от которого Илье стало не по себе, но при этом он вдруг увидел, что она очень хороша, породиста, и глаза горят синим холодным огнем.

– Ну, пойдемте искать вашего.

Они долго бродили по некрополю, Илья говорил, Феодора молчала, порой лишь искоса взглядывая на собеседника. Наконец перед ними оказалось весьма странное место. Неровная площадочка, сплошь вкривь и вкось утыканная шестами с табличками, написанными, по большей части, от руки.

– Что это?

– А, вероятно, и есть эти захоронения. Они же безымянные и были долго закрыты, а после Каппеля с Деникиным все полезли сюда ставить импровизированные надгробия. Ну кому кажется, что их родные здесь.

Феодора медленно пошла вокруг. Мелькали незнакомые фамилии, много польских, еврейских, даже немецких. Мелькнула напечатанная на принтере фамилия Власова, правда залитая красной краской и жирно перечеркнутая.

Илья курил и с интересом наблюдал за странной посетительницей. Она вернулась, сделав круг, и лицо ее было неправдоподобно белым.

– Какой позор, – прошептала она, и столько ненависти прозвучало в тихих словах, что Илье стало не по себе. – Во что превратили людей, страну… И это русские, Россия.

– О чем вы?

– О том, что это надругательство над мертвыми, чего никогда не позволяли себе русские. Но вы не русские – вы советские, а теперь еще хуже!