Книга Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

Уже наступало утро, когда разговор наконец стал серьезным.

В Эпире Демарат был самым почетным гостем царя. Ему предстояло сопроводить назад в Пеллу сестру царя и ее помилованного сына. Поскольку посол и без того был богат, его одарили похвалами. Царь Александр пил за него из родовой золотой чаши, которую умолил принять как небольшой подарок на память. Олимпиада выказала всю обходительность, на какую была способна; если враги честят ее сварливой, пусть судит об этом сам. Александр, надев единственный хороший хитон, который у него оставался, был предупредителен, как никогда; и вот однажды вечером, верхом на измученном муле, в Додону явился усталый закоченевший старик. Это был Феникс. В горах его застала скверная погода, и он почти упал с седла в протянутые руки своего названого сына.

Александр потребовал горячую ванну, душистое масло и опытного банщика, но о последнем, как оказалось, в Додоне никогда и не слышали. Тогда он спустился сам, чтобы растереть Феникса.

Старая царская купальня из раскрашенной глины много раз чинилась и подтекала; ложа не было, за ним пришлось посылать. Александр поочередно разминал узловатые мускулы бедер на всем их протяжении, массируя и похлопывая тело старика, как показывал ему Аристотель и как он сам, дома, учил своего раба. В Иллирии он был врачом для всех остальных. Даже когда знания или память изменяли ему и он полагался на увиденные во сне предзнаменования, горцы предпочитали его искусство чарам местной знахарки.

— Ухм, аах, так лучше, именно здесь у меня всегда щемит. Ты учился у Хирона, как Ахилл?

— Лучший учитель — необходимость. Теперь повернись.

— Этих шрамов на руке у тебя раньше не было.

— Мой леопард. Я должен был отдать шкуру хозяину дома.

— Одеяла благополучно доставили?

— Ты посылал и одеяла? В Иллирии кругом воры. Книги я сохранил: они не умеют читать, а в растопке, к счастью, нужды не было. Однажды они украли Букефала.

— Что ты сделал?

— Пошел следом и убил вора. Он не ушел далеко, Букефал не позволил ему на себя сесть. — Он растирал подколенное сухожилие старика.

— Ты всех нас держал в страшном напряжении полгода, даже больше. — Александр, не прекращая работать, коротко рассмеялся. — Но время прошло, а ты не тот человек, от которого можно легко отделаться. Твой отец сделал ставку на естественные чувства. Как я ему и советовал. — Феникс вывернул шею, чтобы встретиться с Александром взглядом.

Александр распрямился, вытирая жирные от масла руки полотенцем.

— Да, — сказал он медленно. — Естественные чувства, да, можно назвать это и так.

Феникс, наученный опытом многих лет, поскорее сменил опасную тему.

— А что, Ахилл, вел ли ты сражения на западе?

— Однажды, в племенной войне. Нужно поддерживать своих гостеприимцев. Мы победили. — Он откинул назад увлажнившиеся от пота волосы; его рот запал, черты лица заострились. Сердито он отшвырнул полотенце в угол.

«Он привык хвастаться тем, что претерпел при Леониде, — подумал Феникс, — это научило его выносливости; в Пелле я слушал его и улыбался. Но этими месяцами в Иллирии он никогда не будет хвалиться, и тому, кто станет насмехаться, следует быть осторожным».

Внезапно, словно подслушав его мысли, Александр с угрюмым раздражением произнес:

— Почему мой отец потребовал, чтобы я попросил прощения?

— Ну, он любит поторговаться. При любой торговле запрашивают слишком высокую цену. Под конец он не настаивал.

Феникс спустил с ложа свои короткие узловатые ноги. Рядом с ним было низкое оконце, в верхнем углу которого устроила гнездо куница; на подоконнике со следами помета лежал зазубренный гребень слоновой кости, в его зубьях застряло несколько рыжих волосков из бороды царя Александра. Сделав непроницаемое лицо, Феникс причесывался, поглядывая на своего питомца.

«Он убедился, что может потерпеть неудачу. Да, даже он. Он видел реки, переправиться через которые назад во время паводка становилось невозможно. Как-то раз, темной ночью, в этой стране разбойников он увидел себя самого — кто знает каким? Стратегом наемников, которого какой-нибудь сатрап нанимает для войны с Великим царем; или третьеразрядным сицилийским тираном; возможно, блуждающей кометой вроде Алкивиада — девять чудесных дней каждые несколько лет, а потом смерть во мраке. На мгновение он это увидел. Он любит показывать свои боевые шрамы, но этот будет скрывать, как позорное клеймо, — и уже скрывает, даже от меня».

— Ну же! Ударьте по рукам; старые счеты долой, начнем с чистой таблицы. Вспомни, что сказал Агамемнон Ахиллу, когда они примирились:

Часто винили меня, но не я, о ахейцы, виновен;

Зевс Эгиох, и Судьба, и бродящая в мраках Эринис:

Боги мой ум на совете наполнили мрачною смутой

В день злополучный…[30]

Твой отец прочувствовал это. Я прочел это на его лице.

— Я могу одолжить тебе гребень почище этого, — сказал Александр. Он положил его назад под гнездо и вытер пальцы. — Мы знаем, что ответил Ахилл:

Гектор и Трои сыны веселятся о том, а данаи

Долго, я думаю, будут раздор наш погибельный помнить.

Но совершившеесь прежде оставим в прискорбии нашем,

Гордое сердце в груди укротим, как велит неизбежность.[31]

Он взял в руки чистый хитон, который достал из чересседельной сумки Феникса, аккуратно, как вышколенный слуга, накинул его на старика и протянул ему пояс.

— Ах, дитя, ты всегда был добр ко мне. — Феникс завозился с пряжкой, опустив глаза. Этими словами он предполагал начать увещевание, но, во всем отчаявшись, произнес их просто как благодарность.

Конница Никанора снова была илой Александра.

Препирательства заняли какое-то время; множество гонцов от Демарата к царю и обратно проделали трудную дорогу между Эпиром и Пеллой. Центральным пунктом сделки, достигнутым после многих ухищрений, стало то, что каждая партия отказалась от торжества победы. Когда отец наконец встретил сына, оба почувствовали, что сказано уже достаточно, и избавили себя от необходимости объясняться второй раз, теперь на словах. Каждый оглядел противника с любопытством, обидой, подозрением, сожалением и робкой надеждой, которую и тот и другой скрывали слишком хорошо.

Под взыскательным взглядом Демарата они обменялись символическим поцелуем примирения. Александр вывел вперед свою мать; Филипп поцеловал и ее, отметив про себя, что гордыня и ненависть испещрили ее лицо еще более глубокими морщинами, чем прежде, и с удивлением вспомнил свою былую юношескую страсть. После этого все трое разошлись, чтобы, вернувшись в русло старой жизни, обнаружить: ничто не осталось по-прежнему.