Книга Оковы страсти - Розмари Роджерс

— Ты хочешь знать причину? Однажды ночью я видела, как ты занимался любовью с Мадаленой в зеркальной комнате. И я поняла, что хочу тебя. Ведь это ты, да, именно ты пробудил во мне чувственность, хотя разум мой протестовал. Да, да, ты! Не будь я в тот вечер с тобой на пляже, сэру Джону, быть может, не пришлось бы спасать мою репутацию, объявив, что мы помолвлены с ним. Да… Какое значение это имеет теперь? Я лишилась девственности и потеряла мужа — и все в одну ночь, Николас Дэмерон! А иллюзии и невинность улетучились задолго до этого. — И она улыбнулась так мягко, что, казалось, это была какая-то глубинная, внутренняя улыбка, и так не похоже на нее. — Но что тебе до всего этого? Теперь, когда мы знаем все самое худшее друг о друге и наигрались уже в «вопросы и ответы», есть ли у тебя какие-то иные причины и желания удерживать меня здесь? Или я могу вернуться домой? Меня совершенно не волнуют ни твоя помолвка с Элен, ни бал у твоей Belle-Mere.

«Только не дрожать от страха, надо попробовать осадить этого самодовольного самца! Смотреть только в глаза, ни в коем случае нельзя, чтобы он почувствовал, что я боюсь, иначе я пропала…»

Показалось вдруг, что на нее повеяло самой смертью, когда она заглянула в глубину его зеленых глаз. Словно во сне отвечала она на его объятия, прижимаясь к нему еще сильнее, и вдруг он грубо повалил ее. Казалось, она чувствовала каждое движение его тела и всю его плоть в эти минуты интимной близости. Она засмеялась, так велико было наслаждение.

— Распутница! — прошептал он грубо. — У тебя богатая практика.

Он приподнял ее, и Алекса затаила дыхание — последовало продолжение этого чувственного наслаждения. Лишь на мгновение прервав их поединок чувств и страсти, Алекса откинула прядь золотистых волос, опутавших их с ног до головы. И вновь продолжался их неистовый, безумный акт любви.

— Тебе не нравится это? Ты ошибаешься, я не проститутка. Я не требую платы за то, что доставляет мне удовольствие. И я выбираю сама. Довольна ли ваша светлость? Как вам нравится роль моего жеребца?

— Нравится, пока хороша выездка и вы ублажаете меня, моя госпожа.

Он принял ее вызов и вдруг подумал: а почему бы и нет? До чего же хороша и соблазнительна она была — ее страсть, даже некоторая агрессивность! Гораздо привлекательнее, чем мрачная маска жертвы. В конце концов, разве ждал он от нее чего-то иного? Да ему-то какое дело до того, сколько мужчин ласкали, целовали, соблазняли ее и скольких соблазнила она? Морская нимфа, которую он вытащил сетями на берег, и дрожащая девственница, по его собственной глупости не тронутая им. Все это были надуманные им самим образы и видения, всецело захватившие его воображение. Искусная, опытная шлюха, каждый шаг, каждое движение которой были просчитаны и испытаны, была настоящей женщиной. Именно она, и никто иной. Он был не жертвой обмана, а сознательно обманывал себя сам.

Это было сродни рыцарскому поединку, своеобразное, никем не оцененное состязание любовного мастерства, исступленной страсти. И лишь зеркала комнаты отражали всю пластику и технику их движений, поз.

— Ты видела меня с Мадаленой? Ну и как тебе понравилось все это, маленькая развратница?

— По-моему, это нравилось тебе, — отпарировала Алекса. — Но если честно, сегодня ты меня разочаровал. Не сравнить с тем, что было раньше.

— Зато ты, как и Мадалена, слишком старалась не разочаровать и ублажить меня. Если же ты ждешь чего-то более грандиозного от меня, то постарайся не утомлять меня пустой болтовней, а, наоборот, пробуди во мне желание.

Неожиданно он оттолкнул Алексу от себя, она упала на спину, он сидел сверху и держал ее руку в своей:

— А теперь, любовь моя, позволь мне показать тебе, как я хочу и могу любить тебя. Я покажу тебе «любовь по Доузу». И помалкивай, не то…

Она закусила губу, чтобы он не слышал ее криков, а Николас стянул ее запястья специальными кожаными ремнями, закрепленными предусмотрительным Доузом на столбиках кровати, и закинул ее руки за голову. Его руки скользили по ее телу в какой-то исступленной страсти, лаская, обволакивая ее. Но вдруг Алекса сдвинула ноги:

— Ты что, думаешь, все можно взять и получить силой? Остановись!

Она толкнула, ударила его, стараясь попасть в наиболее уязвимые места. Пыталась, пока он не стянул и не закрепил ремнями и лодыжки ее ног. Так она и лежала, беспомощная, беззащитная. Что оставалось ей, как не молчать и подчиняться?

— Надеюсь, милая развратница, что сила мне вовсе не понадобится. Зачем? У тебя роскошное тело, которое я желал бы исследовать и использовать так, как этого желаю я, без какого бы ни было давления и сопротивления с твоей стороны. Да, мне жутко не хочется возиться с кляпом, затыкать тебе рот; может быть, ты не будешь кричать слишком громко?

Словно испытывая удовольствие и продлевая минуты ее отчаянной беспомощности (она так и лежала распростертая на кровати), он подошел к камину, подкинул еще угля, глубоко затягиваясь, выкурил очередную сигару и только тогда вернулся к ней. Он внимательно смотрел на нее, а когда заговорил, в голосе его звучали нотки беспокойства, волнения. Он вежливо спросил:

— Ведь ты будешь со мной? И поможешь мне? — И он склонился над ней и принялся ласкать ее нежно, затуманивая сознание.

Даже крепко зажмурив глаза, Алекса ясно могла видеть и чувствовать окружающее ее темно-синее море. А она, как корабль без руля, качалась на волнах: вверх-вниз, вверх-вниз; и только ветер, подобно прикосновениям его рук (рук исследователя, первооткрывателя новых незавоеванных миров), мог изменить его движение. Она чувствовала себя глыбой мрамора, превращаемой в статую. Резец скульптора оттачивает каждую линию, мышцу, жилку, изгиб и впадину ее тела. Подобно тому, как натянутый холст впитывает легкие мазки кисти художника. Еще штрих, еще мазок, еще один слой, пока она не превращается в его картину, его мраморную статую, новый, открытый им континент.

Нет, ничего нельзя поделать, старалась убедить себя Алекса. Она лишь беспомощная жертва, и он может подвергнуть ее любой изощренной пытке и мучениям. Но когда его руки «лепили» ее тело, а пальцы копировали и создавали новую кожу, а губы и язык пробовали и поглощали всю ее, словно испытывая на прочность, — она хотела этого еще! И еще! Жестоко, расчетливо он заставил ее хотеть его, сходить с ума от желания. Он пробудил в ней дикую страсть. Не думая более ни о чем, подчиняясь только своим чувствам, Алекса никогда ранее не ощущала так свое тело, как теперь. И это сделал он! Каждой клеточкой своей воспаленной горящей кожи она чувствовала все его прикосновения, касания, каждый кусочек и клеточку его плоти. Никогда раньше она не поддавалась так своим чувствам и ощущениям, всецело отдаваясь лишь сладострастию.

Исчезло все, кроме этой спальни, остановилось время, и не было иных желаний, кроме одного — снова испытать это острое ощущение сочетания боли, страданий, мук и огромного чувственного наслаждения. Она хотела испытать, узнать, прочувствовать все. Видеть, как он любит ее тело, и так же любить его. Открыв глаза, Алекса увидела, что прямо над кроватью, вверху на потолке, было встроено зеркало. Как же она не замечала его раньше? В голубых сумерках отражалось ее, казалось, светящееся тело цвета слоновой кости, тело, распростертое на белых простынях и контрастирующее с загорелым темноволосым человеком, склонившимся над ней. Она задыхалась, стонала, корчась и извиваясь, несмотря на крепко связывающие, сковывающие ее ремни. Но она совсем не замечала и не чувствовала боли от ссадин и содранной кожи, ощущая только появившееся растущее, вытеснившее все остальное желание, превратившееся в навязчивую потребность.