Книга Влюбленный пленник - Жан Жене

Золотой Рог, Петра, Галата, Собор Святой Софии, церковь Святой Ирины, Голубая мечеть, Красный султан, Стамбул, миллион раз запечатленные знаменитыми путешественниками и не менее знаменитыми мечтателями, кишат людьми и пылают куполами. То, что именуется глубинами, в действительности не имеет никакого отношении ни к глубине, ни к источникам, питающим города, это муаровый шарф, развевающийся над ними: улочки игорных домов, черные рынки, фальшивые калеки, фальшивые археологи, бордели, еще влажная каменная кладка тысячелетних крепостных стен – предмет мечтаний буржуазии, которая еще застегнута на все пуговицы, но на пляже сидит в коротких шортиках, обливаясь потом. Мертвенно-бледные, огромного роста проститутки были такими же нереальными, как те картежники в Аджлуне. Бордели в Турции – заведения весьма целомудренные. Клиенты с сутенерами, сгрудившись в центральной, жарко натопленной комнате, дрочат, не отрывая взгляда от игорного стола, просчитывают комбинации, неукоснительное следование которым приводит к ошибке, к потере ставки. Если игроки встают, они перекрывают приток воздуха, это и есть глубины, которые ведать не ведают ни о каких мятежах и сквозняках.

Струи слюны по-прежнему пачкают Стамбул. Лишенные Ататюрком османского платья, турки мочатся стоя: западный прогресс, введенный железным правилом. Город не казался унылым благодаря этим стремительным тугим дугам слюны и мочи, горячим и прозрачным, а истекали эти изогнутые кривые изо ртов с усиками над верхней губой и из расстегнутой – освобожденной от пуговиц или молнии – ширинки.

Сам не знаю, может, это было проявлением атавизма, но странствия всегда приводили меня прямиком в самые многолюдные и бедные кварталы, не тот ли это компас, благодаря которому я оказался однажды у фидаинов?

Однажды в Галате, возле самой Башни, я увидел вот что: парень продавал апельсины прямо посреди улицы, на тротуаре под навесом. Фрукты были выложены оранжевой пирамидой – широкой у основания и одним-единственным апельсином на верхушке. Такие пирамиды овощей и фруктов можно увидеть по всему Востоку. Торговцы умеют ловко вытащить один или несколько фруктов, выбранных хитрым покупателем, из нижнего или какого-нибудь среднего ряда, тут же искусно заменив их другим фруктом, который заполняет пустоту, не нарушив целостности конструкции. Мальчишка улыбался, расхваливая свой товар, мне кажется, на турецком языке последнее слово имеет несколько значений. Язык у него был подвешен хорошо. Я собрался уже миновать его прилавок, успев заметил этот тройной жест-призыв: рука быстро опустилась от глаз до подбородка, затем от подбородка к промежности, потом очень-очень быстро опять взметнулась вверх к пряди черных волос, глаза сверкали, он явно хотел нет, не очаровать, но смутить улицу. Что-то меня остановило. Я чуть попятился, чтобы посмотреть, не показалось ли мне. Над апельсином, венчающим пирамиду, был еще один, такой же, но он парил в пустоте, сантиметрах в тридцати от последнего. Так он и завис. Один, неподвижный в неподвижном воздухе, несмотря на всю уличную суету. Я упоминал уже об этом, когда писал про хиппи, в этой стране практика левитации дело вполне обыденное, но для западного разума, даже если разум этот принадлежит телу, внезапно озаренному в ночи внутренним огнем, безвредно ли созерцать этот апельсин, не повинующийся закону Ньютона, не желающий падать? А возможно, он и падал, просто в растерянности остановился и застыл на полпути? Наверное, удивление легко читалось на моем лице. Молодой продавец улыбнулся еще шире, продемонстрировав еще больше зубов, и согнутым пальцем слегка щелкнул по зависшему в воздухе или, наоборот, воспарившему апельсину. Он качнулся справа налево. Мы обменялись улыбками. Сгрудившиеся вокруг нас турки рассмеялись. Апельсин был подвешен на прозрачной нейлоновой леске, незаметно свисающей с навеса над пирамидой.

– Красиво.

Молодой продавец улыбнулся мне, словно отвесил пощечину.

– Американо?

– Но.

– Дейч?

– Но.

– Фран…

– … сэ. Йес.

На своей тарабарщине он объяснил мне, что сотворил маленькое чудо. Мой любимый суфий по-прежнему аль-Халладж[99], жалкий паяц, аль-Хусейн аль-Халладж, который был сожжен за свое «Я есмь Бог», но суфием, которого я боготворю, остается Бистами[100]. Этой лунной ночью Башня отбрасывала тень, а юные турки, верили они, что старцев оплодотворяют через рот?

Когда в рассказах, сказках и легендах кто-то мечтает о власти, появляются слова король, принц, принцесса, герой-победитель или жертва, слова тиран, диктатор; понятно, что они понадобились, дабы возместить убогость мечтателя, рассказчика, а каждый читатель или слушатель поглощает слова с быстротой, не оставляющей сомнений: он настороже, он ждал их, как затаившийся в зарослях человек с волнением поджидает, когда пройдет по дороге самая прекрасная и самая обнаженная из всех прекрасных и обнаженных юных девушек, да нет, пожалуй, с еще большим волнением, потому что случись ему выбирать: идти ли за прекрасной обнаженной девушкой или идти по дороге, ведущей к власти, он покинул бы девушку под дождем или снегом, причем, любое обстоятельство послужило бы ему оправданием, ведь бесполезно идти вслед за мертвой. Выходит, лучше возвратиться к матери, жениться на ней, чтобы стать царем Фив. Полные распрей и раздора любовные отношения герцога Виндзорского и госпожи Симпсон не опровергают этих моих соображений.

Выбрать правильный мотив и певца с долгим дыханием. Когда зажигаешь две положенных одна на другую спички, они, сгорев, сплавляются в единый уголек, и его нельзя разъединить, они получили одно бессмертие на двоих, так певец и воспетое им могущество станут одним целым, если никому не придет в голову дотронуться до этого странного и прекрасного уголька.

Старик, бредущий из страны в страну, изгнанный из одной страны, потому что чувствует, как его влекут следующие – так Моцарт-ребенок говорил, приезжая на новое место: королевство, оставшееся позади – отвергая покой, какой дарует собственность, пусть даже самая скромная, изумился падению в самого себя, прислушался к себе, увидел себя живым. Под собственностью следует понимать какое-то количество вещей, или мебели, или земли, или даже людей, которыми собственник мог бы пользоваться, распоряжаться, наслаждаться или же злоупотреблять. Дом это здание, в которой живут, перемещаются, передвигаются. Потребность избавиться от любого имущества – вот главный принцип путешественника, выходит, надо верить в дьявола, а потом в Бога, когда после долгого-долгого промежутка времени, когда странник считал, что избавился от вещей и какой бы то ни было собственности, внезапно в него проникнет, поглотив его – можно сколько угодно задаваться вопросом: через какое отверстие – проникнет желание иметь дом, постоянное место жительства, обнесенный оградой сад, и все это происходит за одну ночь, и вот он уже обременен домом. Сперва это был простой дом, но он носил его в себе, как целомудренно выражаются Отцы Церкви, говоря о деве Марии и младенце: в своем лоне, и это было где-то вне его, в той части тела, которой не существует, если можно так выразиться, во внепространственном месте. Одновременно и в себе, и вокруг. Поскольку его отчий дом так никогда и не был выстроен, это был не он, а какой-то другой дом, в котором поселился старик, в котором он перемещался по свету, откуда из распахнуто окна смотрел на море, и далеко в море на остров Кипр. Охваченный безумием, он шептал странные слова: «И отсюда, среди бела дня, с безопасного расстояния я буду наблюдать за морским сражением».