Книга Черный фотограф - Светлана Успенская

— Все в порядке. Следующая партия через месяц, готовься.

Бандиты, развернувшись, уехали. На лесной дороге остался стоять поседевший отец, судорожно прижимая к себе заплаканного сына.

40

Важный материал был приобщен к ранее собранному. Соколовский чувствовал, что он все глубже и глубже погружается в трясину самых ужасных и изощренных преступлений. Он испытывал теперь неодолимую ненависть и к своим клиентам, и к самому себе, потому что становился как бы соучастником их действий, зная о них и не препятствуя им. Теперь облегчить себе муки пробудившейся совести он мог, только изобличив банду в преступлениях и насилии.

Он еще колебался, стоит ли именно сейчас прекращать слежку. Где-то в глубине души еще теплилась надежда выйти на самого Корейца и обличить его в подготовке преступлений, чтобы надолго изолировать этого человека от общества. Но он пока не мог выследить, где и когда встречаются бандиты с Корейцем, пытался шпионить за Быком, однако единственное, что удалось узнать, — это где тот живет и места его «работы»: рынки, несколько кафе, автосервисы.

В этих заведениях «орешки» ежемесячно собирали щедрую мзду с владельцев, чувствуя себя вполне уверенно. Результатом одной из слежек стала пара кадров в досье на внешне вполне безобидную бандитскую бригаду — в тот момент, когда Бык принимал деньги у хозяина кафе. Конфликтов и разборок при подобных посещениях обычно не возникало — очевидно, в этих традиционных насиженных местах ореховской бригады хозяева были давно приучены и приручены. Короче, процесс взимания мзды протекал вполне благопристойно, никого в машину больше не затаскивали, не избивали, не убивали. Наступил период затишья в бурной жизни поднадзорной квартиры.

Затосковав от вынужденного перерыва в работе, Леня отыскал телефон Леры, который она ему оставила, уезжая домой, и, хотя Новый год давно уже начался, решил ей напомнить о данном на вокзале обещании приехать. Он представлял, как расскажет ей про свои успехи. Она поймет, что ему было трудно, поймет, как он рисковал. И вот теперь, когда он стоит на перепутье и не знает, по какой дороге ему отправиться, ему так хочется поговорить с ней, ему так нужен совет осведомленного и понимающего друга. Да и кроме того, она симпатичная девчонка, и, может быть, между ними что-нибудь будет…

— Привет, — сказала Лера. — Где ты вечно пропадаешь? Я сто раз звонила тебе, постоянно никого дома нет.

— Да я тут напряженно работал… — многозначительно проговорил Леня. — Ты обещала приехать, помнишь? Я тебя жду не дождусь.

— Врешь, как всегда…

Договорились, что Лера сообщит о дне своего приезда дополнительно, и, немного воспрянув духом, Леня стая готовиться к торжественному приему важной гостьи. Слежку за Быком и Корейцем он совсем забросил. Его тошнило от одного вида дома на Адельмановской, а когда он видел снимки осточертевших бандитских рож, единственное желание, которое возникало у него, — это порвать все фотографии и бросить свое расследование к черту.

«Я устал, — оправдывался сам перед собой Соколовский. — Три месяца сидения на холодной голубятне, сон урывками, бешеная езда по городу, постоянное напряжение, убийства, трупы, насилие. Я не железный человек. Я устал…»

Но все же в дальнем уголке его сознания еще жила мысль о том, что он владелец ценнейшего материала о жизнедеятельности и преступлениях одного из подразделений ореховской криминальной группировки. Эта мысль давила тяжелым грузом на мозг человека, уставшего от постоянного копания в человеческом дерьме и уже мечтавшего о чем-то ином — светлом и радостном. По ночам ему отчего-то начали сниться замученные бандитами жертвы.

Перед глазами вставал затравленный взгляд изнасилованной девушки Оли, мерещилось ее хрупкое оскверненное тело, лежавшее во внутриутробном положении, как безмолвный вопросительный знак. Проносились видения, в которых лицом к лицу вставал мертвый Бобрик; молочный взгляд его закатившихся глаз со светящимися из-под неплотно прикрытых век белками проникал прямо в душу. Грызун, ползая на коленях у ног громко хохочущего Быка, мел грязный пол своими нечистыми отросшими волосами и молил о пощаде, уныло завывая в пустоте холодной ночи.

По ночам Леня судорожно вздрагивал — ему снился мальчик Саша, зажимающий маленькой ладонью отрезанное ухо. Он кричал тонким голосом, далеко разносящимся по гулкому пространству беспокойного предутреннего сна. По щекам, по ладоням, прижатым к голове, по телу тек поток крови, ярко-красной, теплой, сладковатой на вкус крови, которая заливала пол, стены, заливала весь мир своим розоватым свечением. В этой крови копошились новые, следующие жертвы, которых еще не было, но которые легко предсказывались. Они стонали, выли, кричали, ползали в ширящихся потоках крови и протягивали руки, моля о помощи.

Леня просыпался в холодном поту, стряхивал с себя ужасные сны и шел в ванную умываться, как бы стараясь смыть с себя чужую невинную кровь, которая, как ему казалось, испачкала его всего с ног до головы.

«Черт, я, кажется, схожу с ума… — говорил он себе. — Переработал, переутомился — это все понятно, но почему меня преследуют кошмары? Я же не убивал этих людей, я же ни в чем не виноват…»

А Лера все не ехала. Соколовский, давно забросивший службу в редакции (не до того ему было все эти беспокойные месяцы), начал подумывать, не пойти ли на поклон к Владе Петровне. Все-таки не так скучно жить, если есть работа, где ты не копаешься во всяких отбросах общества, а снимаешь довольно честных, где-то в глубине души даже хороших людей, беспорочно занимающихся своим маленьким делом. Он уже придумывал оправдания своему трехмесячному отсутствию и даже решил приврать, что, мол, шел, поскользнулся, упал, очнулся — и легкая трехмесячная ретроградная амнезия, которая не позволяла ему припомнить, где он работает и кто он такой.

Но сначала надо было освободиться от толстых конвертов с записями, чтобы с чистой совестью вернуться в сообщество обыкновенных людей, не отягощенных страшными, тревожащими душу сведениями об иной, подпольной жизни: жизни, в которой люди умирали мучительно, болезненно, безвинно, а убивали их легко, спокойно и без обременительных угрызений совести.

Леня решился и пришел к Ольшевскому, держа под мышкой толстый сверток с записями, снимками и прочими документами, собранными за последние три месяца. Предварительно он снял полные копии своего досье, оставив себе материалы на память, чтобы потом, когда он отойдет от ужасов, терзающих его в последнее время, вспомнить о целом периоде жизни, в котором он был тайным действующим лицом, — о периоде, который невозможно забыть.

— Давно тебя не видел, — обрадовался Георгий, крепко пожимая руку. — Ты что такой смурной?

Не расположенный к душевным излияниям, гость только махнул рукой, как бы говоря: чего там, долго объяснять, сейчас сам все поймешь. Он положил на стол сверток и, кивнув на него, сказал:

— Мне тут наследство досталось. От одного убитого друга-журналиста. Не знаю, куда его девать. Может, передашь куда надо?