Книга Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Невзирая на свою приверженность Двору и его церемониалу, монарх охотно принимал участие в этих домашних усладах: подагра, начавшаяся в 1694 году, нынче так часто терзала его, что он поневоле вынужден был отказаться от придворных развлечений; теперь он мог ездить на охоту лишь в коляске, а гулять в парке только в кресле на колесах, которым правил сам, поворачивая специальный рычаг, тогда как слуги толкали этот маленький экипаж сзади. Кроме того, он начал полнеть и сутулиться и казался теперь меньше ростом, а лицо его становилось с каждым днем все мрачнее.

Говорили, будто его «прекрасная госпожа», маркиза де Монтеспан, поблекла и сморщилась, как гнилое яблоко; госпожа д'Эдикур доложила мне, что, приехав к ней в замок Пти-Бур, нашла хозяйку на кухне, между пореем и тыквою, за изготовлением соуса; она растолстела больше прежнего, но зато, но выражению Бон д'Эдикур, «обрела смиренную мудрость Цинцинната[88]».

Сама же я, ради удовольствия Короля, старалась, елико возможно, не уступать коварному времени; кроме того, мне приходилось бороться с возможными соперницами — графинею де Грамон, льстивой интриганкой, которую я разве что терпела подле себя, находя совершенно несносною; английской королевою Марией, укрывшейся в Сен-Жермене, — эта унаследовала итальянскую грацию своей матери, племянницы Мазарини, и тем живо трогала сердце Короля; обе прекрасные дамы были на двадцать лет моложе меня.

К счастью, осанка не подвела меня, — я по-прежнему могла похвастаться тонкой талией; правда что красивые тела уже вышли из моды, но я старалась держаться ради моих воспитанниц из Сен-Сира и ради себя самой, зная, что физическая расслабленность влечет за собою и умственную вялость. Поскольку я ела довольно мало, да еще туго шнуровалась, я выглядела слишком худою и восполняла сей недостаток пышной одеждою. Что до куафюры, то я не прельстилась новомодными «фонтанжами», ибо Король терпеть их не мог, хотя и был бессилен что-либо изменить, — перед модою склоняются даже монархи. Последняя фаворитка Короля незадолго до смерти успела дать свое имя прическе из высоко поднятых и завитых волос; в ее время куафюра эта выглядела изящно и радовала взор, однако с той поры дамы так изменили и обогатили ее, что теперь ходили с целыми башнями на голове. Не знаю, чего их обладательницы стремились достичь этими сооружениями в два-три фута высотою, украшенными кружевами и драгоценными камнями — то ли свода небесного, то ли верха нелепости. Но, поскольку ни у одной женщины не хватило бы волос на голове для такой прически, дамы обратились к накладкам; стянув собственные волосы на затылке в маленький пучок, они водружали поверх него фальшивые букли с побрякушками, укрепленные на проволочном каркасе, точно парадная сиамская тиара. Эти куафюры делали их похожими на пышные торты; их личики терялись в пене кружев и украшений, словно миндалинка в креме. Боясь показаться на людях с этой прической, которая не нравилась Королю, но, в то же время, не желая отстать от моды, я скрывала простой пучок скрученных волос под пышными наколками из кружев в цвет платья; этот развевающийся, небрежно пришпиленный чепец звался «нахлобучкою».

К великой моей досаде, покончила с «фонтанжами» не я, а госпожа де Грамон; благосклонность, коей она пользовалась у Короля, и всеобщее увлечение английскими модами привели к тому, что женщины стали носить низкие прически; однако на этом победы графини и кончились. Я как была, так и осталась единственной женщиною Короля. Он и вправду любил меня и доказывал это со всею страстью, когда мы оставались наедине; я уже достигла семидесятилетнего возраста, а он все еще регулярно исполнял свои супружеские обязанности с неослабным юношеским пылом, более достойным удивления, нежели похвалы.

Старея, я прекрасно обошлась бы без этой чести; я стыдилась своего тощего, поблекшего тела, чувствовала отвращение к телу моего супруга и находила смешным их слияние. Наслаждаться любовью, на мой взгляд, следовало так, как наслаждаются свежим белым хлебом, будучи голодным, или прохладою реки в жару, или ароматом ежевики, дарящей вам свой сладкий сок в колючих зарослях; для меня томление плоти было неотделимо от безумств молодости, от беззаботной щедрости юных тел, забывшихся на свободе, под сенью дерев, в летней тени; я рассматривала эти утехи, даже получившие благословение Церкви, как детские игры, дарящие много радостей их участникам, но утомительные и неподобающие людям пожилым; словом сказать, мне хотелось ложиться в постель с Королем не более, чем играть в жмурки.

И, однако, спастись было некуда. Исповедник мой, узнав, в чем дело, решительно заявил: «Я буду просить Господа, чтобы он помог вам не тяготиться трудной обязанностью, о коей вы мне сообщили: великая чистота кроется в том, что вы можете оградить Богом данного вам супруга от нечистых помыслов и соблазнов, в каковые он мог бы впасть; запомните, что положение ваше обязывает вас служить прибежищем слабому человеку, который без этого рискует погубить свою душу. Какая великая благодать, мадам, совершать из чистой добродетели то, что многие другие женщины вершат из греховной страсти!». Я усвоила сей урок. «Удовлетворяйте вашего мужа, елико возможно, — написала я, в свою очередь, одной новобрачной, — исполняйте покорно и с готовностью все его желания, все прихоти».

Лучшие браки — это те, где супруги умеют терпеливо сносить недостатки друг друга: Король проявил снисходительность к моим политическим промахам и отвращению к жизни при Дворе, мне приходилось спускать ему непомерные аппетиты, постоянную тиранию и, вдобавок, неудобства, причиняемые тем, что союз наш оставался тайным. «Не печальтесь, мадам, — писал мне по этому поводу епископ Шартрский, — положение ваше не есть соблазн или странность, но выбор и цель Господа». Однако иностранные послы по-прежнему смотрели на меня как на куртизанку, а святоши осмеливались упрекать в своих письмах в неправедной жизни. «Не беспокойтесь, — мой епископ знает, чего держаться!» — ответила я как-то на одно из них, вконец устав от несправедливых попреков.

Но как бы ни было, за все эти напасти я бывала щедро вознаграждена, когда видела Короля спокойным и радостным у меня в комнате, куда он приходил отдыхать от государственных забот.

Ему нравилось быть центром маленького кружка молодых дам, которых я собирала у себя каждый день ради его удовольствия, и принимать участие в их остроумных беседах; среди них были кроткая, прелестная Софи де Данжо, пикантная, острая на язык госпожа де Леви, дочь герцогини де Шеврез, моя юная кузина госпожа де Майи и весьма романтичная госпожа д'О, дочь моего старинного друга и воздыхателя Гийерага.

К этим трем женщинам присоединялись иногда еще две дамы, не такие молодые, но весьма языкастые — моя давняя подруга д'Эдикур и госпожа де Браккьяне, в первом замужестве графиня де Шале. Тридцать лет назад их с мужем отправили в изгнание; некоторое время они прожили в Испании, затем перебрались в Италию, где господин Шале умер; графиня была неутешна, но все же утешилась, выйдя замуж вторично, за господина де Браккьяне, носившего также титул князя дез Юрсен; богатая, почитаемая, состоявшая в дружбе с самим Папою, она в один прекрасный день, в результате непонятной политической ссоры с князем, своим мужем, решительно бросила все свои дворцы в Италии и вернулась во Францию где у ней не было даже близких родственников, и восемь лет прожила в благородной бедности, из которой я, узнавши обо всем, вытащила ее.