Книга Конец «Русской Бастилии» - Александр Израилевич Вересов

сразу почувствовали, что над ними скрестились два сильных смертельных потока. Послышались стон, хрип, крик. Шлиссельбуржцы старались уйти в землю, прилипнуть к ней. Но головы не поднять. Поют, поют пули.

Вишняков слушал посвист. Пуля страшна. Это не снарядный осколок. Тот — дурень, летит куда попало. Пуля умна и коварна. Ею в тебя целятся…

Иван подтянулся, приложил щеку к прикладу. Шапку с головы как ветром сдуло. Протянул за нею руку, посмотрел на вату, торчащую из белых аккуратных дырочек. Шапку снова нахлобучил. Стало холодно.

Нет никакой возможности так лежать. Нельзя. Нельзя. Чего ждать? Непременно надо вырваться из-под огня пулеметов. Как вырваться? Только вперед. Встать и пойти. Очень просто, встать и пойти.

Вишняков видел, как командир, лежавший за бугром, перевернулся на бок, достал из кармана горсть пуль, сунул их в барабан нагана. Встал на колени, но выпрямиться не успел. Опрокинулся навзничь. Он лежал неподвижно, только рука часто-часто дергалась.

От жалости, от боли Иван отвернулся. Но ведь надо, чтобы кто-то встал первый и пошел вперед. Надо вплотную схватиться с теми, кто на краю прогалины. Обязательно — вплотную. Только тогда пулеметы замолчат.

Да, это надо сделать!

Иван легко перекачнулся на корточки. И увидел, что в двух шагах от него во весь рост стоит Николай Чекалов. Он стоял так свободно, так гордо, как будто хотел сказать всему батальону, товарищам своим: «Ну вот. Можно и под огнем стоять. Можно, и ничего…»

Чекалов, весь в устремлении вперед, чуть развернулся лицом к шлиссельбуржцам и странно звонким, мальчишеским голосом выкрикнул:

— За наш родной Питер! Вперед!

Бойцы бежали через прогалину, обгоняя Чекалова.

— Впере-о-од! Впере-о-од! — кричали перекошенными ртами.

Когда Иван взметнулся с вскинутой над головой винтовкой, он увидел в чистом воздухе, за летящим снегом, город — краны на верфи, трубы, трубы. Вот же он — Питер. Рядом! Он совсем рядом!

Иван бежал, размахивая ружьем. Приклад опустился на что-то мягкое и податливое.

Потом Вишняков упал. Он с недоумением заметил, что люди вокруг бегут, настигают друг друга, наносят удары, а он неподвижен. Шевельнул рукой, она была очень тяжелая. Тогда Вишняков понял, что ранен и потерял много крови.

Бой отдалялся в направлении к станции Сергиево. Иван пополз. Он хватал руками холодную, мокрую землю, стонал и полз. Впереди виднелось старое дуплистое дерево. Вот до него бы добраться.

Дополз, ухватился за ствол, поросший лишайником, — он показался шершавым и теплым. Прижался к нему. По почерневшим, но еще держащимся на ветвях зубчатым листочкам определил: ольха. Наверно, второй век живет. Долго живет, куда дольше, чем человек…

Вдруг Вишняков услышал, как кто-то тихонько зовет его:

— Ваня!

От неожиданности вздрогнул. Двинулся на голос. В кустарнике лежал Чекалов. Иван ощупал его. Когда дотронулся до плеча, Николай вскрикнул. Попросил пить.

Иван пополз искать воду. Нашел под косогором ручей, закинул в него котелок, а вытащить не сумел. Потерял сознание. Когда очнулся, услышал: с Чекаловым кто-то разговаривает. Поднялся на колени, узнал знакомого токарька из ремонтной мастерской. Он очень молодой, его все Мишей звали. Токарек тоже ранен, у него перебиты ноги. Он двигался, перекидывая тело руками.

Иван хотел подползти — сил нет. Хотел крикнуть. Рот разевает, а голоса своего и сам не слышит.

Голова отяжелела, будто уже умерла. Только глаза живут. И глаза видят.

Картина сражения изменилась. Белые теснят шлиссельбуржцев. Бой снова приближается к старой ольхе. Белые саженях в пятидесяти от дерева. Теперь — уже не больше двадцати. Иван заметил, как токарь, схватив Чекалова, силится оттащить его прочь. Но напрасно. На раздробленные ноги даже опереться нельзя.

Ивану кажется, что он кричит товарищам, чтобы держались, он торопится к ним. Ему кажется, что он бежит изо всех сил. Но в действительности — едва ползет на окровавленных коленях.

Он близко, он слышит, как Чекалов кричит Мише:

— Уходи! Меня все равно не спасешь!

— Ни за что! — кричит в ответ токарь. — Мне этого в Шлиссельбурге не простят.

— Нельзя погибать двоим. Уходи!

— Ни за что!

Тогда Чекалов поднимает револьвер и целится в Мишу.

— Уходи, убью!

Токарь отшатывается. Николай повертывает револьвер дулом в подбежавшего офицера.

Иван кричит:

— Коля, держись!

Он идет — и все не может дойти, бежит — и все недобежит. Из перелеска, на ходу стреляя, прыгая через рытвины, мчатся моряки-курсанты в бескозырках. Вот они уже схватились с белыми.

Иван ничего не видит перед собой, только старую ольху с замшелым стволом. Он кричит:

— Коля, держись!

В госпитале, в бреду, Вишняков кричал те же слова. Он рвал с себя повязки.

Доктор, в халате поверх гимнастерки, положив огрубелую руку на русую, с первой проглянувшей сединой голову шлиссельбуржца, спрашивал:

— Да кто он, твой Коля-то?..

33. Карельский рубеж

На другом конце питерской земли, на северном фланге фронта, воевал Иустин Жук.

Будучи членом Военного совета Карельского участка, он нес на своих широченных плечах всю ответственность за оборону на перешейке.

Жук самолично прошел всю передовую линию. Он подползал к рогаткам белофиннов. Проверял расположение и надежность наших огневых точек. Не было не то что полка, — взвода, где он не побывал, не побеседовал с людьми.

Бойцы любили своего комиссара, жизнерадостного гиганта с трубным голосом. Когда он вваливался в землянку, там сразу веселей становилось.

На Карельском перешейке было спокойнее, нежели на других участках фронта. Конечно, Иустин ворчал, получив приказ перебросить тот или иной батальон под Пулково, под Колпино или на развилку Петергофского тракта. Но непременно сам отправлялся выводить батальон из окопов и замещать его ротой.

Линию обороны приходилось поневоле растягивать. И это заставляло Жука постоянно быть настороже.

Штаб участка находился в небольшом селе, неподалеку от станции Токсово, той станции, которую английские газеты давно уже объявили занятой белыми войсками. Отсюда Жук держал прямую связь с Питером и, конечно, с Шлиссельбургом.

Ладога примыкает к Карельскому перешейку. Поэтому Иустин не чувствовал себя оторванным от нее. На деле он даже оставался уездным комиссаром по продовольствию. Заботился о хлебных запасах Шлиссельбурга. Посылал ладожцам овощи. Каждая такая пересылка сопровождалась обычным наказом: прежде всего накормить ребятишек.

Через Шлиссельбург он узнавал и последние новости о рабочем батальоне. Это было возможно, потому что раненые старались выбраться на лечение поближе к дому, в Щегловский госпиталь. Едва поправясь, снова спешили на фронт. Они-то в короткую побывку и успевали рассказать землякам о боевых происшествиях.

Иустину было известно, где находится батальон. Комиссара не покидала мысль: «Как там шлиссельбуржцы, как Николай?» Хотел бы воевать вместе с ними. Но солдатское дело такое: стой на том