Книга Порода. The breed - Анна Михальская

Нас усадили за свободную половину стола, снабдив чашками, ложками и сахаром. Засвистел электрический чайник, и переговоры начались. Как водится, к делу перешли не сразу.

— Обратите внимание, — произнес бородатый хранитель, и его рука указала на стеклянную горку с фарфором, обвела комнату от самой верхней заслонки белой печки- голландки и до самого нижнего ящика черного письменного стола, — обратите внимание, вы находитесь в квартире земского врача. Не исключено, что здесь именно, что именно здесь, здесь, в этой самой квартире жил какое-то время Михаил Афанасьевич Булгаков! Ну! Как вам?

Я поставила чашку на лист бумаги и встала:

— А можно пройти в соседнюю комнату?

— Прошу. Там была спальня.

Комната была узкой и высокой, как пианино. Я подошла к окну. Из него виден был только глубокий переулок внизу, под окнами, а впереди взгляд упирался в высокий земляной бугор. Все это — дом, квартира, комната, окно и вид из него — что-то мне напоминало. Какую-то четкую, вовсе не расплывчатую, ясную — но мгновенно ускользающую картину. Может быть, сон. Не удивлюсь, если по переулку ходит трамвай, — почему-то подумала я и выглянула в окно. Нет, трамвая не было. Ни рельсов на булыжной мостовой, ни проводов. Я повернулась и пошла в кабинет, к столу, села и снова взяла в руки чашку. Чай остыл.

— Итак, уважаемые коллеги, — сказал хранитель, смотря прямо на меня, — итак, нам нужны документы.

— Именно, именно, — отозвался наш краевед. — Документы. Нам.

— В настоящий счастливый момент, — продолжал первый, оглаживая русую курчавую бороду, — мы имеем неоценимую возможность — редкую, редкую удачу — лицезреть сразу двух прекрасных дам … Сразу двух путешественниц, сказал бы я…

— О, несомненно, неоценимую, в своем роде совершенно неповторимую возможность, — прозвучал в полумраке хранилища чистый тенор краеведа, словно голос сверчка из-за белой голландской печи.

— Так которая же из очаровательных посетительниц более заинтересована в… в… ну, вы понимаете! С кем из вас, милые дамы, мне предстоит — и предстоит немедля — обсудить обстоятельства и некоторые весьма и весьма деликатные…

— Тонкие, предпочел бы я сказать, — да, тонкие, однако не в коем случае не щекотливые… — подсказал тенор краеведа, уже из-за стеллажа.

— Благодарю вас, Юрий Апполинариевич. С кем же предстоит мне обсудить те тонкие мотивы, следуя каковым вы почтили город Сычевку своим блистательным присутствием и осчастливили нас, скромных хранителей ценнейших — я вынужден подчеркнуть это слово — ценнейших документов, особенно необходимых дамам при известных условиях?

Все это хранитель произносил неторопливо, глядя при этом мне в глаза пристально и неотрывно, как уж, гипнотизирующий лягушку.

Я поднялась, забыв выпустить из рук пустую чашку, и вместе с чашкой и с хранителем мы уединились в бывшей спальне. Как только дверь за нами плотно закрылась, русобородый музейщик немедля оставил темные витиеватые фразы и перешел к языку цифр — ясному, краткому и недвусмысленному. Этот особый язык, — пояснил мне деловой музейный червь, — необходим по одной — да, всего только по одной причине. Она, эта причина, состоит в том, что никаких документов, которые могли бы служить реальным основанием для выдачи архивным отделом свидетельств о происхождении моих родственников, не сохранилось. Архивы интересующего меня семейства, еще остававшиеся в библиотеке Зайцева после пожара Муравишников, вместе с самой библиотекой и мебелью были вывезены в соседнюю деревню, Паршино. Итак, документы из усадьбы, а также церковноприходские книги разоренных окрестных храмов попали почему-то в Паршино, где и хранились. Но случился, конечно, пожар и там, — как же без пожара? — и почти все сгорело. Правда, мебель карельской березы и разные другие прелестные детали поместного быта — фарфор и даже дамские перчатки, корсажи и ботинки — вывезли в Сычевку чуть ли не накануне нового ханского огня. Отдельные уцелевшие бумаги немногочисленны, оприходованы, подшиты и до сих пор в полном порядке. Но ко мне, к моим родственникам и даже вообще к Зайцеву или там Муравишникам никакого отношения они, эти документы, не имеют. Вот, не угодно ли взглянуть? Убедиться? Нет? Вот потому и придется назвать сейчас цифры. Цифры, впрочем, весьма умеренные, а в отношении сугубой важности дела — так и вообще смешные. Ну? Не так ли?

— Так, — сказала я. — Так, конечно. А можно я все-таки взгляну на документы? Просто? Интересно ведь!

— Прошу, — с готовностью протянул мне русобородый хранитель верхнюю в тонкой стопке переплетенную тетрадь, напоминающую амбарную книгу, и прозрачными светлыми глазами уставился в какую-то точку на моем нахмуренном лбу, между сведенных от напряжения бровей. — Прошу!

Я подняла картонную обложку, оклеенную темно-синей бумагой с глазчатым рисунком и золотым тиснением по краю. Внутри, на желтом листе, сплюснутая сургучная печать цвета запекшейся крови удерживала две тонких бечевки, которыми книга была прошита.

«Въдомость именная учиненная старостой округа экономического въдомства села Троицкого церкви Живоначальная Троицы священникомъ Лукой Мефодиевым с причьтомъ своимъ:

сколько въ приходъ ево въ прошломъ 1910 году съ перваго числа генваря обоего полу родилось, когда крещенъ, кто при томъ были восприемники, также бракомъ сочеталось котораго мъсяца и числа, кто умре и где погребенъ о томъ значитъ ниже сего», — прочла я на заглавном листе и перевернула его.

Вторая страница, разлинованная вдоль, черными ровными чертами была поделена на три столбца: рождающихъ; умершихъ; браковъ.

Я перевернула несколько твердых листов, плотно прижатых друг к другу годами:

26 июня — и строчки в первом столбце:

«Деревни Холм Жирковский и окрестных сел помещика Его превосходительства Действительного тайного советника потомственного дворянина Александра Афанасьевича Корфа родилась дочь Анна крещена тогожь мца 26 числа восприемникомъ былъ Его Высокоблагородие Инженер-полковник потомственный дворянин Дурново Дмитрий Алексеевич восприемницею была сестра онаго Елизавета Алексеевна. крещение исправляли священникъ Лука Мефодиевъ съ причьтомъ».

— Валентина! — закричала я, распахивая дверь, — Нашлось! Про Анну Александровну! Запись! Смотри! Холм Жирковский! Десятый год! Имя! Отчество! Фамилия! Все сходится! — и с раскрытой книгой в руках я бросилась к своей томной подруге, почти дремавшей в прохладном полумраке соседней комнаты над чашкой остывшего чая.

— А… А как же вы? — прозрачные глаза хранителя налились грустью, и он попытался удержать меня в бывшей спальне.

— Ах, да мне и не надо ничего, — с облегчением вздохнула я. — Правда, не надо. Нет — и нет. Бог с ним. У меня бабушка — горничная барская, так что нечего было и искать. Что там может быть записано? Ну, был крестный — офицер, дворянин, дал отцу незаконнорожденному свою фамилию. И свое имя для отчества. Зачем, почему — Бог весть. А заплатить — так мы с Валентиной заплатим. За ее документы. Подлинные! Столько же. Вот уж за это и правда не жалко!