Книга Религия бешеных - Екатерина Рысь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я подстерегла-таки момент появления Тишина.
Тот запер за собой железную входную дверь, обернулся — и напоролся взглядом на руки, безмолвно воздетые к нему снизу от подножия лестницы. И на ликующую меня. Он с каким-то сомнением даже чуть притормозил на ступеньке. От меня этот жест не укрылся. «Земеля, ты что, не рад меня видеть?!» Но он быстро понял, что другим путем ему в Бункер не попасть. Только через необходимость пройти через весь ритуал безумных полупьяных приветствий… Да ладно… Я пропустила его в коридор.
— Мой фюрер…
Он зыркнул вправо — на толпу в зале собраний. От нее сразу же отделился невысокий, очень плотный парень со слегка помятым лицом. Я, кажется, его знала, хотя лично никогда не встречались. Тишин двинулся к нему.
— Ну что?..
Я сделала два корректных шага назад от их неразборчивого разговора в стандартной нацбольско-тюремной манере: ронять обрывки тихих спутанных фраз, соскальзывающих с посторонних ушей ввиду своей полной бессвязности и алогичности, имеющих какой-то смысл только для самих говорящих. Смысл там уже только подразумевается. И никогда не выкладывается напрямую…
До меня едва долетал стертый почти до шепота голос незнакомца. Я вертела головой, озираясь на казематный кирпич коридора, меня чужой разговор вообще не касался.
— …Серега их не стал опознавать — по каким-то своим соображениям…
Самарец Максим Журкин, подельник Соловья, — вот кто это был, я вспомнила… Тишин пошептался еще с ним — и повернулся ко мне…
И он так необъяснимо странно заглянул мне в лицо, вопросительно пошарив взглядом на самом дне моих глаз, уже где-то внутри черепной коробки. Как будто пытался определить: я тут веселюсь на полном серьезе — или в этом есть какой-то опасный подвох. В его собственных глазах читалось нехорошее сочувствие на грани соболезнования: «Э-э… да ты, смотрю, до сих пор ничего не знаешь… Тебя же давно убили…»
— Ты же в Интернет не заглядываешь… — скорбно изучал он мое настороженно-непонимающее лицо со сползающими остатками одеревеневшей улыбки. И дальше — это фирменное тишинское движение подбородка вперед, когда ему нужно что-то акцентировать, и взгляд… взгляд… Невозможные глаза его при этом становятся уже как плошки…
— Избили Сережу… В Самаре… После эфира…
Секунда — и я взвыла от невыносимого бессилия, когда уже равно бесполезны и бешенство, и отчаянье.
— КОГО ПОРВУ?! СУ-У-КИ-И!!.
Все то, что изводило меня последние недели, это иррациональное свербящее чувство, что что-то случилось… Все это материализовалось вдруг по почти самому худшему сценарию. Да как же это?.. КТО ПОСМЕЛ?! Меня раздирали надвое беспомощность и гнев. И тут в памяти шевельнулось эхо: «Мне кажется, меня скоро убьют…» Я взвилась как ужаленная: О ГОСПОДИ!..
— Тише, тише… — Взгляд Тишина метался по моему лицу, пытаясь завладеть моим расколовшимся взглядом. — Теперь-то чего, все уже хорошо… ему уже даже швы сняли… это два наших бывших партийца… одного я помню… ты на меня-то так не смо…
И я поняла, что переключаюсь…
…что шар тяжелой темноты вспухает в голове, застилая глаза… Что вмерзший в одну точку взгляд невидяще отслаивается от реальности, растворяясь в наплывающем отовсюду мареве мутного стекла…
И что откуда-то изнутри вдруг выглянуло нечто. С горящим, алчным интересом, привыкая к свету, обшарило дикими глазами незнакомую обстановку. Пытливо приценилось, кого бы здесь порвать. И, не найдя того, что искало, упрямо, нервными галсами, двинулось дальше. Медленно, с оттягом взрезая воздух извилистым телом ящера из пружинящих гудящих мышц. Острожными касаниями сжатого кулака пробуя на готовность вступить в контакт бетонную стену. Ласково повторяя со стремительно закипающим ядовитым восторгом:
— Кого порву… суки?!
Тишин смотрел на это дико и в народ меня не пустил…
…Это ведь уже было. Мозг отключился. И тело пошло убивать… Я — не помню. Спросите Рептилию…
…Можно ли верить хоть одному моему слову про ящера? Сид Вишез говорил: «Нам нужна одна большая грязная провокация…» Ящер — достаточно большой и грязный? Глядя в зеркало на свою высушенную голову Рептилии, я бы не поверила из моих уст и слову «зеленка»…
Этого худенького беловолосого самарца со странной фамилией менты приняли мгновенно, стоило нам приблизиться к вокзалу. У него вообще не было документов, он серенькой обреченной тенью шарился по Москве. Это был только вопрос времени, когда его заметут. Он шел и так все время и говорил:
— Главное — не попасться…
Его, наверное, по этой обреченности и засекли… Я вот рыскаю тропою партизанских автострад в роскошном меховом воротнике — и с максимально возможным апломбом. А парень, от которого разило тревогой, естественно, нездоровое внимание сразу привлек…
Он выскользнул от милиции как уж, его догнали на выходе из перехода. Макс только узнал, в каком отделении его собрались закрыть. Мы, несколько человек, я и самарцы, сиротски сбились плотнее. И с заметно возросшим упорством стали пробираться обходными путями к электричкам. Под бесприютным черным небом по бесприютному белому снегу. Чувствуя сквозняк от бреши в наших рядах…
Электричка тронулась — и через минуту мы чуть не попадали с мест. Когда в двери появилась уже знакомая серенькая тень. Это было равносильно второму пришествию. А мы его уже похоронили…
Он только чуть заметно дергался, не разделяя нашего восторга, сидел, нахохлившись в своей тонкой курточке и поводя глазами по сторонам. А так был почти спокоен — в силу привычки. Удирать от ментов…
— Жить без прописки, пить без закуски — это по-свински, это по-русски… — как-то глухо, стерто пытался — даже не пытался — шутить он потом на даче. Его до сих пор едва заметно поколачивало. Вокруг него витало слишком много чего-то, ежедневно выматывающего его душу. Казалось, он притащил за собой плотные призраки всех тех напастей, что обступили его уже со всех сторон. Чувствовалось, что вся его жизнь состоит из неслучайных избиений на улицах, навязчиво ненавязчивой слежки, ментовского винтилова и стужи полубродяжьей жизни.
— Бункерфюрер этот новый, Кирилл… Вот точно его обозвали: Чугуний… Чугуний и есть… Я приехал в Бункер, только присел, он такой заходит: чего расселся, иди чистить картошку. Я ему чуть в морду не дал. Я после двух суток автостопа на трассе… — говорил он негромко, опустив голову, как всегда глядя куда-то мимо, чуть вниз, а попросту — в себя. Не часто поднимая к собеседникам полупрозрачное полудетское лицо…
Я, кажется, потом нечаянно подсмотрела крошечный эпизод его маленькой личной драмы со слишком красивой и идеальной, слишком холодно-безразличной, отстраненно-недоступной девочкой. Настоящей Снежной королевой. Кажется, известной, слишком идейной нацболкой…
