Книга Зеркало, или Снова Воланд - Андрей Малыгин

Не успели женщины закрыть рты, как из-за двери появилась и третья личность довольно хрупкой комплекции, в круглых очечках, тоже с напомаженными губами, сильно разрумяненным лицом и тонкими усишками на верхней губе. На правом лацкане в тонкую полоску пиджака выделялась красная пластмассовая брошь в виде сердца, пронзенного черной стрелой, с надписью на английском языке «I love you, my baby». Странная личность, взглянув на остолбеневших работниц, шутливо помахала тонкой рукой, облаченной в розовую перчатку, и сначала по-французски произнесла: «Оревуар, мадам». А потом уже по-русски добавила: «Лучшие новости — это свежие новости».

После того как последняя личность пропала на лестнице, никто из кабинета Конурина больше не выходил. Оторопевшие женщины наконец-то обрели дар речи, а врожденное любопытство подтолкнуло их к двери начальника, приоткрыв которую, они застали Конурина что-то пишущим за столом. Он тут же приподнял крупную голову и недовольным голосом пробурчал:

— Ну кто там все время дверь открывает? В чем дело? Лидия Васильевна, вам что-нибудь нужно, какое-то срочное дело? Тогда зайдите и перестаньте, наконец, с дверями играться.

Но работницы отдела быта, таинственно переглянувшись, только потихоньку прикрыли створку и бросились почти бегом куда-то по коридору. А сразу же после обеда большинство их знакомых были крайне заинтригованы очень скандального рода информацией… Ну вы-то, конечно же, догадались о ком и о чем.

Заводской обеденный перерыв был еще в самом разгаре, когда Жорка Буфетов после стольких сомнений наконец принял для себя очень важное, можно даже сказать, судьбоносное решение. Но не будем спешить, давайте обо всем по порядку. И начать повествование об этом необходимо, вернувшись на сутки назад, во вчерашний день, когда раздосадованный неприятным разговором с котообразным гражданином о поэзии вообще и о его стихах в частности, Буфет покинул набережную и отправился восвояси, подумывая о кислых щах со сметаною и об отварных макаронах с чем-нибудь тоже.

Но обед, откровенно говоря, почему-то не задался, и виною тому был его совсем неважнецкий аппетит. Щи уже не казались такими желанными, и, проглотив буквально пять-шесть ложек, не больше, он отставил тарелку в сторону и лениво взглянул на желтоватые макароны с поджаристой крупной котлетой. Всасывать их со свистом, как бывало всегда, сегодня тоже совсем не хотелось.

Ни с того ни с сего Жорке вдруг припомнилась строчка из написанного им только что свежего стихотворения насчет мух, которые уже алчно проносятся над погибающей юной плотью, и он ярко представил, что, покружившись и погудев немного, эти самые глупые твари непременно опустятся на объект своего вожделения. А через самое короткое время на этом месте уже будут ползать сначала маленькие белые личинки, которые, отъевшись на бесплатных харчах, станут толстыми и ленивыми червями, а потом опять превратятся в летающих насекомых. Жоркино богатое воображение вдруг представило, как бы эти толстые личинки ползали в теплых макаронах, как в съедобных лабиринтах, и он подозрительно взглянул на свою нетронутую тарелку. Неохотно воткнув вилку в румяную котлету и разломив ее пополам, он заметил внутри какие-то светлые толстые волокна, которые снова напомнили ему белых противных червей, и, сморщившись от неприятных картин, отодвинул тарелку подальше, чувствуя явные позывы к тошноте.

«Этого-то вот только и не хватало. Зачем же портить себе самому аппетит столь противными видениями», — тоскливо подумал Буфет, решив выбросить все из головы. Чтобы как-то подсластить неприятные ощущения, он навел большущую кружку сладкого чая, бросив туда на пару ложек песка побольше, чем обычно, и залпом опустошил. Но вопреки всяческим ожиданиям чай в организме приживаться не захотел, и его тут же сильно стошнило, вывернув все внутренности наизнанку.

Закончив изматывающую процедуру, он ослабевшими ногами доплелся до родного дивана и попробовал немного передохнуть. Но лишь только он прикрыл отяжелевшие веки, как вся квартира почему-то вдруг закружилась, а внутри живота словно лопнула какая-то пружина, и Жорка снова, прикрывая рот рукой, кинулся в ванную, где его рвало опять и опять. На глазах у него выступили крупные слезы, ноги дрожали, а во рту ощущалась противная горечь.

«Получается, что котообразный фрукт будто в воду смотрел, говоря о болезнях желудка», — огорченно подумал Буфет и ощутил пронзительную резь где-то в самом низу живота. Это уже были совсем нехорошие симптомы.

Едва отдышавшись, он достал из металлической коробки из-под импортного печенья две большие угольные таблетки, которые не раз выручали его, бросил их в рот и попытался проглотить насухо, без воды. Но не тут-то было. Обе таблетки, присосавшись, как пиявки, к гортани, падать в желудок совсем и не собирались. Тогда, осознав, что другого выхода нет, он плеснул в фарфоровую кружку немного кипятку и решил их запить водой. Но, откровенно говоря, этот трюк не только не помог, а, напротив, усугубил его бедственное положение потому, что, как только он сделал пару крупных глотков, пытаясь с помощью воды протолкнуть активированный уголь в желудок, непослушные таблетки вместе с жидкостью тотчас же выпрыгнули обратно.

Каждый, наверное, согласится, что в жизни чаще всего дух также крепок, как и здоровье человека. Не зря же говорят, что в здоровом теле здоровый дух. С уходом здоровья, как правило, и состояние духа тоже меняется. То же самое случилось и с Жоркой. Внезапно осознав, что он болен и, быть может, даже достаточно серьезно, настроение Буфета пришло в крайнее уныние и подавленность. Давно уж подмечено, что один день болезни и скорби дает во много раз больше пищи для размышлений, чем целая неделя, проведенная в праздности и веселье. Глубина познания жизни вытекает из трудностей, а праздность и легкость ведут к беспечности.

Сам Жорка уже нисколько не заблуждался по поводу своего состояния. Но удивительным, однако, здесь было то, как этот самый прилипчивый тип со странной кошачьей физиономией мог предположить, а точнее, предвидеть, что это случится в ближайшее время.

И что бы все это могло означать? Неужели он все же чем-то действительно отравился, а слова толстяка лишь простое совпадение? А быть может, этот прилипало сам практикующий врач, и симптомы наступающей болезни он сумел прочитать у него по лицу? Не очевидно, но вполне вероятно.

Жорка бросился к трюмо в коридоре и оценивающе взглянул на себя. Из зеркальной глубины на него уставился побледневший и осунувшийся двойник с залегшими тенями около серых испуганных глаз и всклокоченными волосами. Да, видок, однако, был неважнецким.

Как бы то ни было, но можно определенно сказать, что ни угольные, ни какие другие таблетки, ни забота не на шутку всполошившихся родителей, ни самый внимательнейший осмотр школьного друга его отца, опытнейшего врача и светилы местной гастроэнтерологии профессора Бориса Олеговича Георгиевского, и его ценные указания не принесли Буфету никакого положительного результата. Оставалось последнее — завтра с утра полностью сдаться на милость безжалостным врачам, пройти самое тщательное обследование, а там уж…

В голове, хочешь не хочешь, как подлые мухи, закружились такие пренеприятнейшие существительные, как гастрит, колики, язва и самое чудовищное и безнадежное слово «рак». Мысленно Жорка их, конечно, не принимал и, пугливо отгоняя подальше, соглашался на менее пугающие словосочетания: недоброкачественные продукты, небольшое отравление, несварение желудка, временный характер и даже острая дизентерия, хотя явных симптомов последнего не наблюдалось. Здоровье Жорки медленно, но неуклонно угасало. Вкусив неприятных ощущений и эмоций, он с неизъяснимой надеждой и верой прислушивался к своему молодому организму, томительно ожидая положительных изменений, но тот, похоже, радовать своего хозяина почему-то не собирался. Наоборот, к вечеру ко всем прочим пугающим резям и болям прибавилось еще и какое-то легкое жжение, которое время от времени неприятно напоминало о себе. Жорка уже ругал себя самыми последними словами за то, что так пренебрежительно и безрассудно относился к собственному здоровью, и мечтательно сожалел, что если бы все повернуть хоть на несколько дней назад, он бы уж непременно что-то да изменил…