Книга Боярыня Морозова - Владислав Бахревский

Шествие через Спасские ворота прошло в Кремль. У соборной церкви Успения Паисия и Макария приветствовали митрополиты новгородский Питирим, ростовский Иона, газский Паисий Лигарид, архиепископ рязанский Илларион, епископ черниговский Лазарь Баранович.

И здесь был крик.

– Волки прискакали! Плачь, Москва! Плачь, народ русский! Плачь, царь-государь! – юродивый Федор кричал сие с колокольни Ивана Великого. Уняли его дюжие звонари, посчитали ему ребра с усердием, еле отдышался…

Патриархи клики, может, и слышали, да не поняли… Видели общее ликование.

Святейших и все великое посольство святого Востока проводили с молебственным пением на Кириллово подворье, разместили, оставили отдыхать с дороги.

Алексей Михайлович, утомленный торжеством, придя к себе наверх, не забыл кликнуть Дементия Башмакова, приказал:

– Отправь к Никону кого-нибудь из подьячих. Пусть на словах передадут: «Ты хотел суда святейших, судьи пришли, и с ними судья всея Вселенной».

Царица Мария Ильинична радовалась приходу восточных патриархов.

– Слава Богу! Отставишь теперь от себя церковные дела. А то и не поймешь: царь ли ты али папа?

– Я, голубушка, помазанник Божий! – строго сказал Алексей Михайлович. – Мне церковных дел нельзя совсем от себя отставить. Перед Господом за церковное благолепие ответчик.

– Неужто так понравились тебе поповские свары?

– А ведь ты дура дурой! – вскипел Алексей Михайлович.

– У святейших, что ли, научился жену хаять? – не сдержалась и Мария Ильинична.

– Дура! У святейших жен не бывает!

– И верно, дура, – согласилась царица.

Алексей Михайлович тотчас и простыл:

– Прости, бога ради! Господи! Отгони от меня дьявола! В такой дивный день грешу.

Трижды плюнул: налево и перед собой. Мария Ильинична тоже поплевала. Помолились, поцеловались, поплакали.

Низвержение Никона

На службе в Успенском соборе княгиня Евдокия Прокопьевна налицемерилась до истерики. В груди у нее время от времени всхрапывало неведомое чудище, а через сжатые добела губы сочился стон.

Господь миловал! Стон и храп удалось унести от ушей слухачей царя, и лицом себя не выдать перед такими, как сама, лицемерящихся напоказ. Ужас унесла с глаз долой. Образина ужаса в Москве многим ведома: белые губы, мертвое лицо, щепоть у лба и рука, окостенелая в судороге.

Прибежала Евдокия Прокопьевна, благо от собора близко, к Федосье. В себя прийти, очистить совесть истинной молитвой. Молитвой детства. Молитвой жизни, когда не помнишь, что живешь. Когда дышишь и не казнишь себя за дыхание.

Боярыня Федосья Прокопьевна болела. Доктора царицы Марии Ильиничны болезнь подтвердили. Их ложь была золотом оплачена.

– Как же хорошо у тебя! – Евдокия рухнула на лавку. – Федосья! Святой воды дай! Изнемогла.

Мудрая Федосья обессилела зело не ко времени. У царя собор и суд. В судьях вселенские патриархи, ответчик сам Никон. Для Федосьи Никон – чума и поругание совести, но падение сей черной башни не избавляло от смердящих новин, поправших святость предания государственной надобностью.

Место Федосьи возле Марии Ильиничны, Мария Ильинична – своя, защитница правды от ухищрений и благословений патриархов и владык, искателей русских соболей.

Испивши святой воды, Евдокия скинула шубу, скинула ферязь.

– Стрешнев, Родион, глядит, как уличает! Я три раза спохватывалась, так ли персты-то сложены.

– Помолимся, сестричка! – сказала Федосья.

И они молились, слез не отирая. Помолясь, сидели друг подле друга, смотрели на свечи перед иконами.

– У тебя светлей горят! – сказала Евдокия.

– Это твоему сердцу светлей возле родной сестры. Что князь Петр Семенович рассказывает? Что на соборе делается?

Евдокия смотрела на свою руку, на два сложенных перста.

– Об этом не поминают. Вчера вселенские патриархи спрашивали Никона, чего ради самочинно отрекся от престола? А он свое твердит: не отрекался, клятв не произносил, ушел в монастырь от государева гнева.

– Так оно и есть, – сказала Федосья. – И что же судьи, исхитряются?

– Исхитряются! Антиохийский, который лицом черен, Макарий, нашел за что уцепить. Спрашивает: «Кто тебе велел писаться патриархом Нового Иерусалима?» Никон отнекиваться, а рязанский архиепископ, Илларион, письмо ему под нос: «Смотри! Черным по белому: патриарх Нового Иерусалима».

– Вывернулся?

– Вывернулся. Рука, говорит, описалась. Да на государя-то и глянул. Прикажи-де допросить вселенских патриархов на Евангелие! Мне доподлинно известно, на антиохийском престоле, на престоле александрийском ныне сидят иные патриархи. Кто они, Макарий да Паисий?

Федосья даже поднялась, по келейке метнулась.

– Вон как заговорил?! Ну-ну! Царь-то что?

– Со стыда руками лицо закрыл. А Никон – к патриархам: «Клянитесь на Евангелие, что вы – святейшие!»

– Взвыли?! – Федосья засмеялась. – Взвыли… Вот только где был наш святейший кир кир Никон, когда тот же черный Макарий учил русский народ в Успенском соборе, как персты-то надо складывать? Щепотью потрясал над нашими головами… Тогда был истинный патриарх, а пришел час Никону быть судимым, и все званые стали ложными.

Евдокия руками всплеснула.

– Федосья! Как растолковала-то все!.. Они про одну только ложь и талдычили на соборе. Правила взялись читать, и опять – стыд и срам. Козьма Амасийский по-гречески читал, Илларион Рязанский по-русски… Кто-де покинет престол волею без навета, тому впредь на престоле не быть. А Никон им в ответ: «В русской «Кормчей» такого правила не записано, а греческие правила – непрямые». И кормчую-то, греческую, отпихнул от себя. «Ересь! – кричит. – Книга печатана в Риме, папежников не принимаю!»

– Сатана! – сверкнула глазами Федосья. – Прости меня, Господи. Я Борису Ивановичу Никонов «Служебник» показывала. По киевским образцам состряпан, а киевляне свои служебники правили по книгам иезуитов, напечатанных в Венеции. Тогда все было у Никона правильно и свято.

– Никон и самого царя во лжи уличил. – Евдокия это сказала шепотом.

– Осмелел! Знать, дела его совсем плохи.

– Федосья! – ахнула Евдокия. – Ты не ведала, что ли? Приговор Никону получился короткий: «Отселе не будеши патриарх и священная де не действуеши, но будеши яко простой монах». А по Москве уже слух идет: судьи Никона неправые, задаренные. Царь вселенским патриархам, как пришли в Москву, дал по серебряному кубку – четыре фунта в каждом, по триста рублей, по два сорока соболями, бархата черного, вишневого рытого, зеленого, а также атласа и камки!

Федосья долго молчала.