Книга Пульс Хибин. Сборник - Борис Николаевич Никольский

Петр Иванович Каралькин, подарил мне рисунки своих одноклассников-северян. Для них, впервые попавших в громадный город, это фактически оказалось скачком из первобытного времени в наши дни.

Удивительный это был класс. Взрослые люди — ненцы, манси, чукчи, селькупы, никогда не видавшие паровоза, оказались в великом городе. Их мир был чист и наивен. Карандаш в их руках был орудием непривычным — куда легче управлять рыболовной снастью, охотничьим ружьем, оленьей упряжкой.

Несколько десятков северян были еще частью природы, носителями ее красоты.

Они рисовали то, что было их жизнью, их памятью, но уже через короткое время школьный класс, сохранивший свою самобытность, сделался классом больших художников, чьи картины и теперь поражают нас на стендах музеев или в альбомах. А имя Константина Панкова может стоять рядом с великим Пиросмани.

Тысячи лет отделяли этих северян от первобытного человека, оставившего наскальные рисунки, но в том, что делали студенты Института народов Севера, сохранился взгляд из вечности. Рисунок, подаренный мне этнографом, был странен: на высоких горах, написанных черной тушью, росли белые деревья.

Наивный художник, «художник святого сердца», инсит, как иногда их называют, будто бы рисует не сам, его рукой водят сотни предыдущих поколений, историческое прошлое, родовая память.

«Черные горы и белые деревья» давно уже висят над моим рабочим столом, но почему теперь, оказавшись на вершине горы, глядя на огромное плато, по которому, как букашки, шустро бежали стотонные МАЗы, я вспомнил тот скромный, но странный, волнующий пейзаж?

Нет, я уже знал, что не стану писать о том, о чем писали сотни моих предшественников. Рудник — это прекрасно, но другие скажут о нем интересней и глубже. Меня привлекало иное. Утром, во время короткого перерыва, я увидел вывеску на стене местного кинотеатра: сегодня там открывалась выставка самодеятельных художников Кировска. Торопясь, я все же забежал на минутку...

Разное может скрываться под словами «самодеятельный художник». Как отказать в выставке человеку, который отдает рисованию свободное от работы время, пусть даже он перерисовывает по расчерченным квадратам давнюю открытку «Привет из Сочи»?

Впрочем, бесталанность не всегда очевидна. Разница между профессиональным и непрофессиональным частично проявляется и в требовательности к себе.

Незадолго до моей поездки в Хибины в Ленинграде устраивалась выставка П. М. Кондратьева, художника, начавшего свой путь в мастерских П. Н. Филонова и К. С. Малевича еще в двадцатые годы. С какой требовательностью к себе готовился, обдумывал он будущую экспозицию! За его плечами было более пятидесяти лет работы, но Кондратьев трудно решал, что из сделанного им показывать людям.

Я вспоминаю прекрасного мастера Р. С. Фрумака, о котором сейчас немало пишут. Это был огромный, веселый, шумный человек. Несколько раз назначалась и откладывалась его выставка, но Фрумак, казалось, не огорчается.

— Я подожду, — словно успокаивая, говорил он. — Спешить некуда. Я человек молодой. Мне еще двадцать восемь лет... до ста.

Но когда все же Фрумак вошел в залы Дома писателя, где молодежь развесила его картины, он остановился. Ему было за семьдесят, но так... на стенах бывшего дворца он увидел свои работы впервые.

— А знаете, неплохо, — после долгой паузы только и сказал он.

Шестьдесят лет Фрумак не требовал к себе внимания, не просил выставок — он работал. Высокий талант всегда рядом с высокой профессиональностью.

Да, работа была единственным стимулом для Фрумака. Умирала жена, он ежедневно сидел около нее 5в больнице, а когда доктора просили уйти, брал мольберт, оставленный в гардеробе, и уезжал на натуру. Ночи были белые. И он писал свои синие пейзажи, полные поразительной жизнеутверждающей мощи.

Я дружил с ним, его картины, его живая душа всегда со мной.

Глубина и философичность, и вместе с тем наивное, почти детское мироощущение поражало меня в характерах многих художников.

В кинотеатре города Кировска, куда я зашел, выставляли свои картины два самодеятельных художника. Первый работал в разных жанрах: тут были и, как говорится, южные жгучие пейзажи, и заимствованные абстракции, и инкрустированные доски.

Я прошел вперед, зал был не так уж велик. И вдруг оказался в ином мире. Что-то будто бы внезапно шевельнулось в моей памяти. Дыхание живописи, сходящее со стен, окутало меня теплыми присказками раннего детства.

Родился я в Ленинграде, жил больше всего здесь, но то, что теперь звучало, было всегда рядом со мной, в рассказах моей бабушки, в поездках в деревню, в запахах скошенных трав, в просторе чистого неба.

Я шел от картины к картине: поле ржи, старая деревня, женщина в крестьянской одежде, мальчик с сахарным петушком, жернов, овин, предметы крестьянского быта — все это было обласкано любящим сердцем.

Кто он, художник? Как оказался здесь, в Хибинах? Почему в Заполярье он пишет другой мир, другую природу? «Отчий дом», «Жатва», «Ржаное поле евлашское», «Семья на сенокосе», «Портрет мамы» и многое другое.

Люди на картинах будто бы находились в движении: шли, работали, ели, — но лица их казались отсутствующими, это был сон художника.

Даты на картинах говорили о том, что все это написано теперь, а не когда-то раньше. За окнами выставки поднимались снежные горы, а художник писал русскую деревню, поле ржи, лошадь со стогом сена, на котором лежал деревенский мальчик, — возможно, он сам в далеком детстве.

Тщательность написанного поражала — цветные сны казались явью и все же... оставались снами.

Художник оказался тут же на выставке. Он стоял в стороне, наблюдая за немногочисленными зрителями, — небольшой круглолицый улыбчивый человек в крестьянском полушубке.

Пожалуй, я и представлял его таким, словно мы были давно знакомы. И улыбку его я будто бы знал, и лицо...

Звали его Николай Александрович Макаров. Пенсионер. Последние годы он жил и работал в Хибинах, приехал же сюда из Вологодской области. Впрочем, примерный адрес угадывался в пейзажах.

Николай Александрович протянул левую руку, и по тому, как он это сделал, отведя правое плечо, как бы его защищая, я понял: правая неподвижна — может быть, старое ранение?

— Вы и пишете левой? — спросил я.

— Правой. Левой не научился.

Я удивился. Николай Александрович вытащил из-за пазухи шнур, перекинутый через шею, согнул здоровой рукой в локте правую, продел в петлю...

С того дня прошло уже не так мало времени, мы подружились. Две картины Николая Александровича висят у меня, это его добрый подарок.

Друзья сразу же отличают их: «Пейзаж с церковью», «Женщину у жернова, размалывающую зерно в муку» — и