Книга Золотая пыль (сборник) - Генри Мерримен

Люсиль пожала плечами.

– И Говард время от времени наезжает, – добавил банкир.

Получив разрешение закурить, он нырнул в карман жилета за перочинным ножом, чтобы обрезать кончик сигары.

– Какой толк говорить по-французски с тем, кто понимает все как англичанин, – выпалила девушка.

– Вы не любите англичан?

– Только честных, месье, – сказал Люсиль, глядя на море.

– Вот как?

– Знаю, знаю! – нетерпеливо воскликнула Мадемуазель. – Вы из числа защитников Говарда. Они так многочисленны и так готовы отстаивать его. Вот только сам за себя он никогда не говорит.

– Тогда давайте рассмотрим эту тему подробнее, – предложил Джон Тернер, спокойно попыхивая сигарой.

У Люсиль подобного намерения не было.

– Это мистер Говард просил вас – как мою мать и иногда Альфонса, – вести за него войну и расхваливать передо мной?

Банкир ответил не сразу, и Люсиль потеряла терпение.

– Ну же?

– Просто пытаюсь вспомнить, как давно Дик упоминал при мне ваше имя. Месяца три назад, кажется.

Молодая француженка шла, высоко вскинув подбородок.

– Что вы имеете против него? – спросил мой друг после недолгого молчания.

– Мистер Говард пришел к нам из вашего дома. Заявился к отцу, сказал, что беден, но, как он сам признался потом мне, то была надуманная причина, просто предлог. А от мистера Гейерсона я узнаю, что он действительно беден. Сдается, мистер Говард полагает, что чувства женщины можно купить за деньги.

– Все эти факты имеют объяснение, Мадемуазель.

– Ну так объясните мне их, месье!

– Пусть сам Говард это сделает, – предложил Тернер, стряхивая пепел с сигары.

– Объяснения мистера Говарда меня не интересуют, – отрезала Люсиль. – У него никогда не поймешь, чему верить. Так богат он или беден?

– Это зависит от его желания.

Девушка язвительно рассмеялась.

– Дик мог бы стать богатым хоть завтра, если бы внял моему совету, – буркнул толстяк.

– Какому же, месье?

– Жениться на деньгах и женщине, которую не любит.

Пройдя еще немного в молчании, они вышли к земляному валу, воздвигнутому против ветра, словно против вражеской армии. Пройдя по мостику, пересекающему насыпь, пара расположилась на одной из скамеечек с внешней стороны. Под ними простирались, уходя в обе стороны, чистейшие пески – отмели Кортона.

– И почему Говард не принимает вашего совета?

– Потому что он упрямый идиот, каким был и его отец. Это все отец виноват – он поставил сына в такое дурацкое положение.

– Не понимаю, – промолвила Люсиль.

Джон Тернер закряхтел, закидывая ногу на ногу.

– Тем не менее, все просто, Мадемуазель. Отец и сын поссорились. Старый Говард, такой же твердолобый, как Дик, вбил себе в голову, что его отпрыск должен сочетаться браком с Изабеллой Гейерсон. Много денег, смежные земли – короче говоря, вечная история. Дик, достойный сын своего родителя, отказался наотрез, и полетели пух и перья. Дик, опутанный долгами, наплевал на угрозу старика лишить его наследства и отправился в Париж. Изабелла ему никогда не нравилась, как и идея пожертвовать своей свободой ради округления родовых имений. Это его собственные слова, Мадемуазель. А в Париже с ним произошло нечто, о чем вам, полагаю, известно лучше меня.

Он посмотрел на Люсиль. Та срывала с насыпи стебельки травы. Глаза девушки блестели, но она не говорила ни слова.

– Когда Говард-старший умер, – продолжил банкир, – выяснилось, что этот вспыльчивый старый дурак составил именно такое завещание, которое составляют вспыльчивые старые дураки на радость авторам романов и адвокатам. Он оставил Дика без гроша, если только тот не согласится жениться на Изабелле. Говоря вашему батюшке, что беден, Дик не вышел за границы правды, хотя руководствовался в данном случае собственными интересами. А утверждая в разговоре с вами обратное, молодой человек исходил из того, что эта ссора, как и многие прочие, будет в конце концов улажена. Он переживал, что ввел в заблуждение вашего батюшку, и хотел облегчить совесть. Смерть отца поменяла все, выставив нашего юного друга лжецом со всех сторон. Думаю, вы, Мадемуазель, прекрасно знаете, что вовлекло его в такую неприятную ситуацию.

Люсиль не собиралась признавать сей факт.

– Вы забываете об Изабелле! – возмущенно заявила она. – И вы, и мистер Говард.

– Эта дама не позволит нам так с собой обходиться, моя дорогая леди.

– А разве она обязана ждать, сложа руки, пока мистер Говард будет решать: женюсь или не женюсь?

– Дело тут не в ожидании, – возразил Тернер. – Дик определился давным-давно, еще при жизни отца, и Изабелла наверняка знает о его решении. Да и посудите сами, Мадемуазель: любят они друг друга, как полагаете?

– Нет.

– Существует ли какая-нибудь причина, заставляющая их быть несчастными, если они того не хотят?

– Изабелла не может быть несчастнее, чем сейчас, хоть и хорошо скрывает это.

– Вот как? – задумчиво протянул банкир. – Любопытно почему?

Люсиль пожала плечами. Она явно не могла или не хотела ответить.

– Слишком много денег? – предположил Тернер. – Когда у женщины есть много денег, ей всегда хочется заполучить то, чего купить нельзя.

Молодая француженка нахмурилась.

– Теперь вы сердитесь, Мадемуазель, – спокойно проговорил Джон Тернер. – Но я не боюсь. Мне хочется, чтобы вы рассердились еще сильнее.

Он с трудом поднялся и, держа сигару в руке, стал смотреть на море. Его округлое лицо выражало задумчивость.

– Мадемуазель Люсиль, – заговорил банкир наконец. – Мне известно немалое число мужчин и еще большее количество женщин, которые пожертвовали счастьем ради гордости. Я знавал их в поздние годы жизни, когда результаты этого решения уже проявились. Похвастаться им было нечем. Если выбор между тем, что выбросить за борт надо либо любовь, либо гордость, – бросайте гордость, Мадемуазель.

Глава XXIV

Объяснение

La discretion défend de questionner, la délicatesse defend même de deviner[113].

Тем вечером мы представляли собой тихое общество – мадам решила не приглашать никого больше. Оно напоминало страницу из старой парижской жизни, потому как все мы, к добру или худу, встретились в этом городе и говорили на языке некогда блестящей столицы.

Виконтесса настояла, чтобы я сел во главе стола, сама же расположилась напротив, в кресле, остававшимся пустым так долго, насколько мне хватало памяти. Итак, я впервые занял место своих предков, откуда отец изрекал свои желчные приказания, чтобы получить, стыжусь признать, столь же несдержанный ответ.