Книга Счастливый слон - Анна Бялко

Больше собеседников не было. Поэтому я проводила терапевтические беседы сама с собой, в тысячный раз повторяя одни и те же сашкины аргументы, слегка их расширив и усовершенствовав. Мы никого не убиваем, не грабим и даже почти не обманываем. Наоборот – мы, можно сказать, несем людям радость. Вот хочется богатому человеку иметь у себя перед глазами картинку, запомнившуюся еще со школьных времен по мутной репродукции на форзаце учебника «Родная Речь». У него есть деньги, почему он не может себе позволить простого удовольствия? Духовного, между прочим, это вам не в кабак сходить. А что картинок такого уровня на всех не хватает – так тут мы ему и поможем. Духовность, как известно, дорогого стоит. И что, было бы лучше, если бы он ее из музея купил-украл? У нас тут, как известно, при сильном желании, подкрепленном большими деньгами, возможно все. Только и ему бы, между прочим, дороже вышло, и простой народ лишился бы последней возможности приобщиться к искусству. А так – всем хорошо, у человека есть картина мечты, музей не обеднел, да еще и мы не в обиде. Можно сказать, красота и всеобщее благолепие.

Но как-то не утешало.

– А как ты хотела? – пыталась я зайти с другого конца. – Бизнесом в белых перчатках не занимаются. Или ты, или тебя съели, ничего третьего нет. Деньги даром не достаются, особенно когда они немаленькие. Скажи спасибо, у тебя все на самом деле тихо и мирно, ни крови ни грязи особенной. Это тебе не крупный бизнес, так, ерунда. И потом – шел в ход самый любимый аргумент – в том, что ты вытворяешь, в сущности, нет никакого обмана. Ну, почти никакого. Ты ничего не подделываешь, кроме экспертизы, которую подделывает эксперт Кацаруба, который имеет право на ошибку. Картина-то ведь на самом деле хороша. И на самом деле настоящая – холст, краски, пейзаж, даже время... Ну какая, сущности, разница, кто уж там именно ее рисовал? У человека есть деньги, ему приятно заплатить подороже, ты предоставляешь ему такую возможность, практически ничего не меняя в картине мироздания. Ну, да, чуть-чуть при этом лукавишь, так что же тут такого? И это ведь везде так, не только тут. И Ник твой любезный в своей конторе тоже будь здоров, небось, как партнерам хвосты накручивал, просто ты сидела дома со своим ремонтом, и знать ничего не хотела. А больше так не выйдет, голубушка, ты теперь сама большая, вот и давай. Ничего, не ты одна такая, все денег хотят.

Да, не я одна – и я не понимаю, как они вообще тут живут. Сперва воруют, и это еще в лучшем случае, а потом – едят, пьют, веселятся до поросячьего визга, покупают яхты и самолеты, устраивают сафари у черта на рогах и радуются жизни. Как? Хотя, очень может быть, что как раз это неудержимое стремление радоваться жизни изо всех сил как раз и происходит от сознания неохватности всего того, через что пришлось переступить для достижения цели. Способ закрыть, залить, затуманить себе глаза, чтобы не думать, а только радоваться, радоваться, радоваться изо всех сил. Вот предлагал же мне Сашка купить машину, бриллиантов, еще чего-то там...

Я пыталась применить к себе испытанный метод шоппинг-терапии, но меня отчего-то начинало тошнить и укачивать уже только на входе в московские роскошные магазины для богатых. Гермес, Шанель, Вивьен Вествуд... Да есть у меня все это, я больше не хочу. А самое смешное, что оно и раньше у меня было, еще до всего. Ради этого не стоило и заморачиваться, то есть мараться.

Да, вот мараться – было правильное слово. Я так себя и ощущала – замаранной. Не убитой, не оскверненной настолько, что невозможно смотреть вперед, – замаранной. Жить с этим вполне было можно, это не мешало заниматься привычными делами, про это иногда даже можно было забыть – только осадок всегда оставался. Как легкий запашок, идущий от подметки ботинка, которым ты наступил в собачье дерьмо. Не видно, и ходить не мешает, только противно, да того и гляди – поскользнешься.

Казалось бы, если все так – почему бы мне было не закончить со всем этим делом, не выйти из игры, не... А что – не? Вернее, что у меня тогда останется? Я думала и об этом тоже, и тоже получалось не очень. Сказать, что больше не хочу и отвалить, получив свою долю – уж сколько-то мне Сашка насчитает – было как-то глупо и в любом случае нелогично. Нечестно заработанные деньги все равно останутся при мне вместе с угрызениями совести, а тогда – какой смысл в этом даже не безумно красивом жесте? Уйти совсем, не взяв ни копейки – обидно. В конце концов, я положила на это много сил, я полгода больше ничем не жила, и что? А главное – куда я пойду-то? Ни денег, ни Сашки, ни работы... Сидеть куковать в родительской квартире, перезваниваясь по праздникам с родстенниками? Или уехать обратно, чтобы делать там то же самое, только в квартире съемной? Нет, конечно, я не останусь совсем безо всего, у меня есть деньги от дома, и Ник переводит мне алименты, но... Но, если честно, возможность собственного заработка, ощущение своей независимости и, если угодно, самореализованности, оказались, пожалуй, более сильным наркотиком, чем я могла предполагать. Даже с учетом всех побочных эффектов. Так что тут все было не так просто.

А когда не знаешь точно, что тебе надо делать – лучше не делать ничего. Именно этим я и занималась. То есть, конечно, я все равно что-то делала – дни мои были наполнены разнообразными движениями и суетой, не то, чтобы я сидела, сложа руки – но глобально я ощущала себя залегшим в спячку медведем. Этаким усталым и совершенно неправильным медведем – на дворе стояла весна.

Сашка с Кацарубой – в основном Сашка, конечно, стала бы я слушать одного Кацарубу – уже несколько раз намекали мне, что было бы неплохо как-то озаботиться пополнением внутренних резервов. Картины-де скоро кончатся, надо бы привезти откуда-нибудь новых, у тебя так хорошо получается. Я не спорила, но и ехать никуда не собиралась, отбояриваясь тем, что не нахожу пока в интернете ничего интересного, а ехать наобум неохота. Тем более, что мне сейчас и в лавке оставить некого.

Это была правда. Свою Машу я в начале апреля отправила в отпуск, потому что Кацаруба решительно потребовал забрать у него из мастерской перелицованные картины. Надеяться, что Маша не поймет, что с ними произошло, было бы глупо, а посвящать ее в детали этого бизнеса мне не хотелось. Не потому, что я как-то боялась за нее или за себя – мне было банально стыдно. И я уговорила ее поехать отдохнуть куда-нибудь в теплые края, мотивировав это тем, что летом хочу уехать сама и замазав свою нечистую совесть непропорционально большими отпускными и премиальными.

Так что теперь я действительно хозяйничала в полном одиночестве. Ввиду «работы с коллекцией» это было гораздо удобнее, а поскольку основной доход галереи теперь не зависел от случайных продаж, я, не мучаясь, открывала и закрывала ее, когда хотела. При этом, если у меня не было неотложных дел, я все же предпочитала находиться именно там. Когда покупателей не было – это получалось реже, чем мне хотелось бы, кто бы мог подумать об этом полгода назад – я вяло шарила по интернету или мудровала с каталогами. Кацаруба в какой-то момент рассказал мне, что, раз новых работ из-за границы не поступает, с теми, что есть, можно будет поработать другим путем. Одним из самых надежных способов установления подлинности работ является внесение их описаний в архивные музейные каталоги. У него был доступ к некоторым таким архивам, и теперь я думала, что конкретно можно было бы сделать, чтобы... Но занималась я этим не всерьез, а скорее как решением абстрактной задачи, без всякого азарта, и поэтому ничего серьезного из этого тоже не выходило.