Книга "Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выдающимися гениями живописи являются Матиас Грюневальд и Рембрандт ван Рейн. Их работы - закон. Глубже этот закон можно понять лишь через средневековые витражи и немногие картины на досках, той же эпохи. Джорджоне учит нас глубокой чувственной человечности. Микеланджело - пониманию потенциальной силы могучего тела и целостности его контура. <...>
Работы Баха, Букстехуде, Палестрины говорят на языке, обладающем первобытной мощью, который соответствует законам души. <...>
Поэтическое искусство возвышает до символа слово, но слово больше не употребляется однозначно для сообщения некоего логического смысла. Поэтическое искусство переживает ныне состояние кризиса - из-за того, что слово стало совершенно несакральным, что его ставят на службу чему угодно. <...>
Только верховное руководство имеет право производить апробацию произведений искусства, канонизировать какие-то из них, освящать места культа, приобретать произведения не входящих в общину художников. <...>
Акт апробации и канонизации - высочайшее право и высочайший долг верховного руководства. В этом акте оно себя и манифестирует. Апробация и канонизация, если они были произведены находящимися при исполнении своих обязанностей верховными руководителями, отмене не подлежат.
Должностные лица обязаны посвятить общине всю жизнь и без остатка передать ей свое имущество. Жалованья они не получают. Но им полагается должностное жилище. Само собой, каждый из них имеет право, чтобы его близкие жили с ним. <...>
Гамбург, январь 1921
Оба текста были напечатаны в 1921 году.
Перевод выполнен по изданию: Werke und Tagebücher 7, S. 129-156.
Религиозная община Угрино была основана в 1919 году в поселке Эккель на севере Люнебургской пустоши (Хансом Хенни Янном, Готлибом Хармсом и Францем Бузе) и просуществовала до 1935 года. В число активнейших членов входили: Фридрих Лоренс Юргенсбн (1878-1934), Эрнст Эггерс (1895-1942), Герман Бузе (брат Франца), Альфред Эггерс, Артур Хармс и Хайнер Хоппен.
...Матиас Грюневальд... Матиас Грюневальд (1470 или 1475 - 1528) - один из крупнейших немецких живописцев эпохи Возрождения, создатель Изенгеймского алтаря и ряда других композиций на евангельские сюжеты. Работал при дворе майнцских архиепископов и курфюрстов.
Человек, о котором я рассказываю, - я сам. Ради удобства и приличий заявляю в самом начале, что, как и каждый, являюсь представителем чего-то, хотя в мои намерения это никогда не входило. Жизнь моя до сего момента длилась тридцать пять лет; каждый легко сообразит, сколько всего пропущено на этих немногих машинописных страничках. Получившееся в итоге - сплошная ложь умолчания, которую лишь потому позволительно принять за правду, что в любом случае, что бы ты ни описывал, исчерпывающей полноты не добиться. Даже ученым это не удается.
Согласно метрике, я родился 17 декабря 1894 года в Штеллингене, округ Альтона. Детство и юность, до девятнадцати лет, провел исключительно в Штеллингене, если не считать нескольких коротких путешествий и ежедневных поездок в Гамбург, в школу. На протяжении тринадцати лет я был прикован к школьному порядку. Во временном плане, даже сейчас, это составляет больше трети уже истекшей жизни; если же говорить о весомости жизненных переживаний - преобладающая их масса пришлась на ужасные и плодотворные годы между тринадцатью и двадцатью. Проведенные на школьной скамье. Без малейшей возможности улизнуть.
В пятнадцать лет я начал сочинять литературные произведения. Я тогда еще не читал книг или, во всяком случае, - очень мало. У меня было очень несовершенное представление о том, во что я ввязался. Моя юношеская философия, как и любая другая, опиралась на учение об идентичности. Я любого загонял в тупик своими жестокими, подростковыми, не допускающими компромиссов выводами. Из всей философии я понимал только архаическое. И, как уже отмечал, читал мало. Все вещи были для меня как стекло - прозрачными. Я изобретал новые слова и взаимосвязи. При звуке стреляющей пушки мог потерять сознание. То были первые мои столкновения с компактным большинством. Но я абсолютно не понимал своего положения.
В семнадцать лет я написал несколько драм. Редакторы из издательства Соломона Фишера придали мне мужества, посоветовав продолжать. Я был достаточно глуп, чтобы загореться надеждой на лучшее будущее, и некоторое время считал перо и бумагу лучшими изобретениями человеческого разума. Я расходовал их в огромных количествах. Сколько работ возникло в те, самые быстротечные, годы, я даже не могу точно сказать. Большинство из них уничтожено. В старших классах реального училища на набережной Императора Фридриха я готовился к выпускным экзаменам. Я был не блестящим, но старательным учеником. Меня тогда занимала всемирная история в ее, с одной стороны,, наиболее гармоничных, а с другой - наиболее жестоких аспектах. Я был социалистом, по моим понятиям. Три последних тягостных года до выпускного экзамена пролетели как в пьяном чаду, были заполнены протестом, отвержением всяческих правил. Я не пытался мелочно мстить материи и окружающему миру - не сделался, скажем, плохим учеником; мои мысли, выводы, возмущение относились к целому. Я стал верующим христианином. Прекратил лгать. Это решение навлекло на меня катастрофу. Невозможно пересказать все частности тех мучений. Я выбросил свое благочестие за борт. Убежал из дому, странствовал по Северной Германии. Не имея никаких видов на будущее. Меня вернули. В итоге - полное истощение сил. Выпускной экзамен я выдержал. Порядок был сильным, как всегда.
Потом разразилась мировая война. Через три дня я стал убежденным ее противником. Как, почему? Я, даже тогда, не был так глуп, как можно заключить на основании моей неуклюжести. Я, может даже до начала войны, в ходе своих путаных религиозных кризисов пришел к убеждению, что в ситуации, когда техника развивается по предопределенному ей пути (растранжиривания рабочего потенциала), люди должны руководствоваться иным моральным учением, нежели то, что преподносят им существующие религиозные организации. Мне казалось очень сомнительным, что можно проповедовать заповедь «Не убий», одновременно разрешая производство взрывчатых веществ и такую практику, когда живых овцематок бичуют, чтобы они досрочно родили ягнят, чьи шкурки потом идут на шубы богатым дамам. Я усматривал в этих фактах преступления против жизни как таковой, приближающие конец белой расы. Я понял, что человечество нуждается вовсе не в административных предписаниях, не в навязываемых извне законах, не в соглашениях, не в коррупции, воспроизводящей известную формулу «рука руку моет», а в этическом обязательстве, учитывающем то обстоятельство, что оно, человечество, есть масса, человеческая масса. Помимо этой массы существуют еще животные. Нужно выступить против механизированного опустошения, против ядовитого газа, против непомерного честолюбия отдельных индивидов, которые прибегают к массовым убийствам, чтобы добиться вполне конкретных целей. Против того, что само наше существование пожирается производственными процессами, растранжиривающими и сырье, и рабочий потенциал. Осенью 1915 года я с моим другом Хармсом уехал в Норвегию. Там в первые недели после нашего прибытия я завершил драму «Пастор Эфраим Магнус», которая три года спустя была опубликована в издательстве Соломона Фишера и за которую я получил премию Клейста. Меня, конечно, самовосхваление не украсит, но все же скажу, что и сегодня оцениваю эту работу, имеющую определенные достоинства, выше стоимости потраченной на нее бумаги; теперь, по прошествии десяти с лишнем лет, принесших новый жизненный опыт, за которые я успел насмотреться, как святоши и праведники пачкают себя мелочностью и партийной пристрастностью, успел понять, что история, по большому счету, есть всего лишь накрашенная девка, ничтожество, обряженное в зловонные лохмотья, я с удовольствием вспоминаю, что, будучи еще очень молодым, мысленно подступился к этому аду чуть ближе, чем та свора, которая считала себя вправе надрать мне задницу, - и что ни в чем потом не исказил увиденное.
