Книга А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Пока Митчелл заканчивал, на веранде появился Рюдигер. Он уселся и заказал себя чаю.

Когда чай принесли, он сказал:

— Скажи мне вот что. Зачем ты в Индию приезжал?

— Хотел поехать куда-нибудь, где не похоже на Америку, — ответил Митчелл. — И хотел стать волонтером у матери Терезы.

— Значит, ты сюда приезжал творить добрые дела.

— По крайней мере, попытаться.

— Интересно получается с добрыми делами. Я немец, так что про Мартина Лютера мне, конечно, все известно. Но проблема вот в чем: сколько бы мы ни старались быть добрыми, этого всегда недостаточно. Так, Лютер говорит: человек должен находить оправдание в вере. Ну да, только ты возьми почитай Ницше, если хочешь в этом как-то разбираться. Ницше считал, что Лютер просто слишком мало от всех требовал. Не можете творить добрые дела? Не волнуйтесь, ребята. Верьте, и все. Не теряйте веры. Вера — ваше оправдание! Так? Может, да, может, нет. Ницше не выступал против христианства, как всем кажется. Ницше просто считал, что христианин был только один — Христос. После него все было кончено.

Рассуждая так, он впал в блаженное забытье. Уставившись в потолок, он улыбался, лицо его сияло.

— Вот таким христианином быть — это было бы хорошо. Первым христианином. Пока всему не настал капут.

— Ты хочешь таким стать?

— Я простой путешественник. Путешествую, все, что мне нужно, вожу с собой, у меня нет никаких проблем. Работы нет, когда она мне не нужна. Жены нет. Детей нет.

— Ботинок нет, — отметил Митчелл.

— Ботинки у меня были. Но потом я понимал, что без них гораздо лучше. Я везде без ботинок хожу. Даже в Нью-Йорке.

— Ты в Нью-Йорке босиком ходил?

— В Нью-Йорке босиком замечательно. Все равно что ходить по такой гигантской могиле!

Следующий день был понедельник. Митчелл хотел первым делом отправить письмо, поэтому опоздал в Калигхат. Волонтер, которого он никогда прежде не видел, уже вывез тележку с медикаментами. Ирландка вернулась в Дублин, и на ее место заступил новый врач, говоривший только по-итальянски.

Оставшись без своей обычной утренней деятельности, Митчелл следующий час бродил по отделению в поисках какого-нибудь занятия. На одной из коек верхнего яруса лежал мальчик лет восьми-девяти, в руках у него была игрушка — черт в табакерке. Митчелл, никогда раньше не видевший в Калигхате детей, забрался наверх, чтобы посидеть с ним. Мальчик — у него была бритая голова, темные круги под глазами — протянул черта в табакерке Митчеллу. Митчелл тут же увидел, что игрушка сломана. Крышка не захлопывалась, и кукла не могла выскочить наружу. Придерживая крышку пальцем, Митчелл жестом предложил мальчику покрутить ручку, а потом, в подходящий момент, отпустил крышку, и чертик выскочил. Мальчику это ужасно понравилось. Он заставил Митчелла повторить, еще и еще.

Было уже десять часов. Обед разносить слишком рано. Уходить слишком рано. Большинство волонтеров мыли пациентов, или снимали с их коек грязное белье, или протирали резиновые подкладки, защищавшие матрасы, — словом, занимались той грязной, неприятно пахнущей работой, которой должен был заниматься и Митчелл. На секунду он принял решение: начну прямо сейчас, сию же минуту. Но тут он увидел пчеловода, шедшего в его сторону с кипой грязного белья в руках, и, подчиняясь непроизвольному рефлексу, отступил, выскользнул через арку и поднялся по лестнице на самую крышу.

Он сказал себе, что выйдет на крышу всего на пару минут, чтобы отдохнуть от запаха дезинфектанта в отделении. Сегодня он вернулся не просто так, а чтобы преодолеть свою брезгливость, но прежде чем это сделать, ему нужно подышать свежим воздухом.

На крыше две волонтерши развешивали на веревке мокрое белье. Одна из них, судя по акценту, американка, говорила:

— Я сказала матери, что собираюсь в отпуск. Может, в Таиланд съезжу, поваляться на пляже неделю-другую. Я тут уже почти полгода.

— А она что сказала?

— Сказала, единственное, что важно в жизни, — это благотворительность.

— Вот поэтому она и святая, — сказала другая женщина.

— А что, нельзя быть святой и при этом на пляж ходить? — ответила американка, и обе засмеялись.

Пока они разговаривали, Митчелл отошел на дальний край крыши. Поглядев вниз, он с удивлением обнаружил, что смотрит во внутренний дворик соседнего храма Кали. На каменном алтаре были аккуратно выложены шесть козьих голов, свежеотрубленных, с яркими от крови косматыми шеями. Митчелл пытался как мог следовать экуменическим принципам, но жертвоприношений он не выносил. Он еще немного поглядел на козьи головы, а потом с внезапной решимостью спустился обратно по лестнице и нашел пчеловода.

— Я вернулся, — сказал он.

— Молодец. Как раз вовремя. Мне помощник нужен.

Он провел Митчелла к койке посередине палаты. На ней лежал человек, который даже на фоне остальных стариков в Калигхате выглядел особенно истощенным. Завернутый в простыню, он казался таким же древним и коричневым, как египетская мумия, — сходство, которое подчеркивали его впалые щеки и горбатый, похожий на лезвие нос. Однако глаза у него, в отличие от мумии, были широко раскрыты. Они были голубые, испуганные и словно неотрывно глядели на что-то видное ему одному. Конечности его непрестанно тряслись, что усиливало впечатление крайнего ужаса на его лице.

— Этого джентльмена надо помыть, — сказал глубоким голосом пчеловод. — Носилки кто-то забрал, так что придется нам его так нести.

Как они с этим справятся, было непонятно. Митчелл подошел к изножью постели, подождал, пока пчеловод стащит со старика простыню. Обнаженный, человек еще более походил на скелет. Пчеловод подхватил его под мышки, Митчелл взялся за ноги — таким неделикатным манером они подняли его с матраса, понесли между коек.

Скоро они поняли, что надо было дождаться носилок. Старик был тяжелее, чем они предполагали, и тащить его было неудобно. Он провисал между ними, словно туша животного. Они старались быть как можно осторожнее, но когда двинулись по проходу, положить старика было уже некуда. Они решили, что лучше всего побыстрее донести его до уборной, и в спешке начали обращаться со стариком не столько как с человеком, которого несут, сколько как с предметом. Этому способствовало то, что он, похоже, не осознавал происходящего. Они дважды стукнули его о чьи-то койки, довольно сильно. Митчелл перехватил лодыжки старика, едва не уронив его, и они потащились дальше, через женскую палату, в ванную позади нее.

Это была комната из желтого камня, на одном конце которой имелась каменная плита, куда они положили старика; через единственное окно с решеткой туда просачивался тусклый свет. Из стен торчали медные краны, а посередине в пол был вделан большой, словно на бойне, сток.

Ни Митчеллу, ни пчеловоду не хотелось сознаваться в том, как паршиво они выполнили свою задачу. Теперь старик лежал на спине, его конечности по-прежнему сильно тряслись, глаза были широко раскрыты, словно перед ними проходили нескончаемые сцены ужаса. Они медленно стянули с него через голову больничную рубаху. Под ней была набрякшая повязка, прикрывавшая пах.