Книга Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами - Стюарт Джеффрис

Как могли капитализм и либеральное государство не просто пережить 1968 год, но и после этого великого потрясения стать еще сильнее? Когда правительство де Голля зашаталось, капитализму пришлось найти способ приспособиться, чтобы выжить. Предположение Болтански и Кьяпелло состоит в том, что капитализм ответил на 1968 год, предложив своим оппонентам то, чего они требовали. Они разделяют неприятие капитализма на две формы: художественную и социальную. Первая — художественная критика — требует свободы и отвергает недостоверное. Вторая, социальная критика, отвергает эгоизм и требует сострадания. Обе формы критики преследуют капитализм с момента его возникновения. Художественная критика зародилась в девятнадцатом веке как реакция художников на буржуа, которые «владеют землями, заводами, женщинами» и, как выразились Болтански и Кьяпелло, «ослеплены своим стремлением к сохранению богатств, думают только о том, как их приумножить, пустить в дело, добиться приращения капитала, они обречены на скрупулезное, мелочное предвидение всего и вся, на предельно рациональное распоряжение своим пространством и временем, на почти маниакальное производство ради самого производства»[542]. Художественная критика противопоставила этой буржуазной норме антиномичную, мятежную фигуру, называемую денди. Этот бездельник, любимец контркультурных «плохих парней» французской литературы, от Шарля Бодлера до Мишеля Уэльбека, не хотел понимать правила жизни при капитализме. Денди презирает любое производство, помимо важной задачи производства самого себя, и свободен от всех привязанностей, а в особенности от привязанностей, связанных с владением вещами, за исключением, по-видимому, абсента, изящных перчаток и туфель на толстой подошве для бесцельных, экономически бессмысленных dérives по парижским окрестностям.

Социальная критика, напротив, возникла из протеста тех, кто был лишен материальных плодов растущего благосостояния, терпеть не мог буржуазный эгоизм и ненавидел растущую атомизацию социальной и трудовой жизни, вызванную капитализмом. Во Франции, как и в других развитых странах, эту социальную критику в основном взяли на себя организованные рабочие и левые партии.

На первый взгляд, эта таксономия может показаться слишком неконкретной и основанной на конкретном примере положения во Франции, чтобы, изучая ее, было возможно выработать понимание процесса борьбы против капитализма и за признание лишенных представительства, угнетаемых или отверженных меньшинств во всем мире. Но я подозреваю, что в более широком смысле она применима, чтобы помочь нам понять, как капитализм мутировал, чтобы победить своих врагов и, таким образом, выжить.

Социальная критика была нейтрализована, потому что рабочий класс просто подкупили. В своем эссе Рабочие в репрессивном обществе соблазнов: парижские металлурги в мае — июне 1968 года французский историк Майкл Зайдман утверждал, что бастующие вернулись к работе, потому что им предложили повышенную заработную плату, позволяющую покупать более качественные товары длительного пользования, и улучшили условия труда[543]. Французские рабочие вступили в эпоху, когда спрос на такие товары в значительной степени заменил революционные стремления, и, как оказалось, его удовлетворение вызывало гораздо больше общественного одобрения, чем усилия по рабочему контролю. После 1968 года французский коммунизм пришел в упадок, и профсоюзы больше никогда не играли мускулами так, как в бурные дни мая 1968 года.

Но в то время как в результате этого подкупа социальная критика капитализма утихла, художественная критика, напротив, стала более мощной и значимой. Новый дух капитализма, возникший после 1968 года, черпал силу в либертарианских и романтических течениях конца 1960-х годов и теориях, которыми снабжали их галльские философы. Делёз и Гваттари были прозелитами революционной силы желания. Они также создали наиболее показательную метафору постмодернистской эпохи — ризому, — предполагающую, что сетевая структура лучше описывает принцип функционирования справедливого общества, чем метафора дерева. Риторическая сила этой метафоры состоит в том, чтобы предъявить обвинение иерархическим структурам — и не в последнюю очередь из-за династической передачи богатства и привилегий.

Что казалось благородным безумием в начале 1970-х, стало банальностью, не в последнюю очередь благодаря ризоме интернета. Болтански и Кьяпелло в какой-то момент даже шутят, что Делёза и Гваттари можно принять за гуру менеджмента, а не за философов, выступающих против истеблишмента. Именно либертарианские и романтические течения конца 1960-х годов, бросив вызов буржуазным нормам, вдохновили новую форму капитализма. Среди этих течений была борьба за права женщин, гомосексуалов и цветных. Как и в архитектуре, переход от модернизма к постмодернизму повлек за собой отказ от единственного утопического видения — и, конечно же, от веры в прогресс, тот прогресс, который символизировали грандиозные проекты Ле Корбюзье или Мис ван дер Роэ, — так что развитие политики идентичности и негативная реакция на нее разрушили великий нарратив о прогрессе всего человечества, превратив его во множество микронарративов о борьбе против угнетения или непризнания своеобразия.

То, что Болтански и Кьяпелло называют художественной критикой — борьба за аутентичность, признание и свободу, — стало центральным фактором выживания капитализма. Стало его духом. Наиболее успешные предприятия, особенно в Кремниевой долине, стали демонстративными заповедниками аутентичности и свободы.

Чтобы продемонстрировать изменение духа капитализма до и после 1968 года, Болтански и Кьяпелло сравнивают книги по менеджменту 1960-х годов с литературой 1990-х. Они обнаружили, что первые посвящены решениям проблем управления огромными корпорациями, предоставляя менеджерам ограниченную автономию без потери общего контроля. Больше всего тогда опасались пережитков патриархальных или семейных методов управления среди высших эшелонов корпоративной власти. Литература 1990-х, напротив, отвергала все методики, имевшие признаки иерархии или контроля сверху вниз, как расточительные с точки зрения транзакционных издержек и морально неприемлемые. Таким образом, центральной организационной фигурой современного мира стала сеть, а новым героем капитализма стал расширитель сети. А он, в свою очередь, был родственной душой текучей современности Зигмунта Баумана — тем, кто постоянно налаживает связи, человеческой грибницей, рассылающей свои нити повсюду; оторванным от корней и беспокойным — да, но при этом легким на подъем и мобильным, терпимым к отличающимся от него, неформальным и дружелюбным.

«Не бойся действовать, — призывает Шерил Сандберг, главный операционный директор Facebook, — особенно если ты женщина. Я понимаю, что это звучит как парадокс, когда я советую женщинам изменить мир, придерживаясь его предвзятых правил и требований. Я знаю, что это не идеальный ответ, а средство для достижения желанной цели»[544]. Но эта желанная цель, цель личной самореализации, рекламировалась ею и другими как нечто, чего лучше всего можно достичь, став похожим на подобного клевого, неформального и дружелюбного начальника; или, другими словами, подражая Шерил Сандберг.

Сеть также уничтожила метафору дерева и в другом аспекте. Мы оторваны от всего, что удерживало нас раньше на месте, — от общества, от пенсий, от собственного дома, от личного автомобиля, от постоянной работы. Мы сменили устаревшее отношение к собственности и обладанию. Нам не нужно иметь автомобиль, потому что мы можем взять каршеринг с поминутной