Книга Княгиня Ольга. Огненные птицы - Елизавета Дворецкая

– Стой! – подал голос Медведь. – Себя-то мы не пожалеем… А как же…

Движением головы он показал на занавесь позади себя. Коловей устремил на нее тяжелый взгляд.

– Если князь Будята русов в город пустит, они ведь все здесь обшарят, – подхватил Берест. – И… его найдут… и меч найдут. А тогда уж поймут, кто он такой. Да прямо тем мечом и зарубят. И роду князей наших совсем конец придет. Нам, может, боги для того спастись дали, чтобы мы не себя, а его спасли. А с ним и сам корень дулебский. Ведь в нем – кровь Дулебова, он – его правнук. Дадим ему погибнуть – боги нас в род небесный не примут. Подверженцы вы, скажут, не древляне.

Из осторожности нынешняя Володиславова дружина не называла князя по имени, даже когда вокруг были одни свои. Но на этот совет Коловей созвал самых верных, и все здесь понимали, о ком идет речь.

Ратники молчали. Коловей беззвучно стучал пальцами по столу. Он признавал правоту Береста, но не знал, как быть.

– Так чего же делать? – спросил кто-то из гущи тесно сидящих ратников.

– Будяте нельзя про него знать – еще вернее сдаст, – ответили ему. – Сам киянам отправит, захочет его жизнью свою шкуру холопью выкупить.

– Может, все же бой? – не утерпел Далята. – Если случане эти – шкуры такие песьи, то мы без них справимся! Справимся же, братья!

Его поддержали согласным гулом, но не слишком дружно.

– Разобьем киян, что здесь, и уйдем на Волынь! – продолжал Далята. – А Будята, коли у него не мужи, а бабы в портках, да и сам он среди них – баба бородатая, пусть остается Святослава дожидаться. Порубят его за князева брата – и невелика печаль! Коли мы ему – не братья, то и он нам – пес, а не князь колена деревского. Что скажешь, воевода? – он взглянул на Коловея.

Тот слушал, свесив голову, так что кольца темно-русых прядей падали на широкий лоб. Потом поднял глаза.

– А если не разобьем, брат мой Далемир Величарович? Мы – изранены, щитов нет, оружие не у всех. А они – свежи, сыты, одеты, один к одному, щиты, топоры, мечи… Кабы только о нас речь – я бы первый сказал: сложим головы за родную землю, умрем со славой! Ну а как же… – он взглянул на занавесь. – Как же он? Мы погибнем – и он погибнет. Русам в руки попадет. Да и не узнают его – все равно умрет, не станут кияне его выхаживать. И сгинет с ним вместе последний отросток корня Дулебова. Не знаю, как я перед своими дедами встану, если допущу такое. А ты?

Далята отвел взгляд, не находя ответа. Сильнее всего на свете хотелось выйти в поле, не думая ни о чем, кроме первого замаха. Чтобы вся жизнь сосредоточилась в ближайших ударах сердца, а окажутся они последними – так тому и быть. И если бы удалось добраться до своего кровного врага и забрать его с собой, уйти, ощущая на руках его горячую кровь – никакого иного счастья и не надобно. Лишь эту, последнюю радость и цель судьба оставила тем, у кого война отняла все.

Но Далята и так уже порвал с остатками своего рода, не пожелав склониться вместе с ними. Отступись он сейчас от этого, дружинного рода, который сам себе выбрал, – куда идти? Хоть на этом свете, хоть на том.

– Ну, обождем, что Будята со своими надумает, – сказал Медведь.

– Сдаваться он надумает, – буркнул Далята. – Хоть правый глаз поставлю.

– Что тогда-то? – спросили из гущи ратников у двери.

– Тогда мы с вами, братие, со Святославом свой особый торг поведем, – сказал Коловей, не сводя взгляда с занавеси, скрывавший раненого.

Раненый слышал почти все – он был в сознании, хотя от слабости шумело в ушах, да и повязки мешали. Лишь вчера его отпустила лихорадка, спал жар, оставив почти без сил. Он не представлял, где находится, знал лишь, что вокруг свои. Сказать не мог ни слова – край лезвия ростового топора пришелся на его рот, выбил половину зубов, разрубил губы. Даже попытки заботливых, но не слишком ловких отроков пропихнуть ему в рот плоскую костяную ложку с жидкой кашей выжимали из уцелевшего глаза слезы боли. И сейчас только веко на этом здоровом глазу слегка задрожало.

Потеряв свою землю, он мог желать себе только смерти. Но даже это сейчас было не в его воле.

* * *

Сидя в Веленеже, Святослав не терял даром времени. Дозоры из трех десятков всадников постоянно объезжали округу, стояли на возвышенностях, высматривая в лесостепи на юго-западе дым костров угорского войска. Через те края, близ верховий Буга, угры полвека назад прошли с востока на Дунай, где ныне и сидели, так что дорога на Русь была им хорошо известна. Воеводы сходились на том, что особенно бояться нечего: угры обещали помочь древлянам воевать с русью, но едва ли захотят вести такую войну на чужой земле без поддержки самих древлян.

– Файсе не до нас, – рассказывал Мистина. Он совсем недавно виделся в Плеснеске с баварами и знал, как обстоят дела между Оттоновым королевством и уграми. – Угры с баварами всякий год ратятся. Один год одни одолеют, другой – другие. Прошлым летом герцог баварский Генрих с ними дрался – был побит. Минувшим летом опять дрался – дал ему бог удачи, до Тиссы дошел, угров разбил, взял добычу и полон. На будущее лето уграм с ним посчитаться надо, к чему им еще с нами в драку ввязываться?

– Так, может, нам, того – с Оттоном задружиться? – оживленно предложил Грозничар. – Коли ворог у нас общий, так можем вместе и ударить!

– Не послать ли нам к Оттону, как мыслишь, княже? – обратился к Святославу Сфенкел.

Из Хольмгарда Святослав привез ближнюю дружину отроков – примерно его ровесников, из семей тамошних русов. Свейнкиль, по-русски – Сфенкел, был сыном того Шигберна, который после войны с греками ездил в Царьград послом от королевы Сванхейд. Ему было уже семнадцать лет: рослый, худой и жилистый, с резковатыми чертами лица и зеленовато-желтыми глазами, он был смел и напорист, явно рассчитывая в будущем выйти в первые мужи при взрослеющем князе. И Святославу нравился его напор: именно в таких соратниках он нуждался, чтобы расчистить себе место среди слишком уж сильного и влиятельного окружения матери. Заняв при князе место старшего товарища, притом послушного его воле, Сфенкел потеснил возле Святослава даже Улеба, его двоюродного брата и друга с самого младенчества. Мистина видел, что его сын уже не так близок к Святославу, как был раньше, но помочь не мог. Нрава мягкого – в мать, – Улеб предпочитал уступать, лишь бы быть со всеми в дружбе.

– Ты ведь знаешь Оттоновых людей? – Святослав взглянул на Мистину.

Тот постарался сохранить невозмутимое лицо, но этот оборот разговора ему очень не понравился. Вспомнилась собственная осенняя выдумка, еще тогда испугавшая своим правдоподобием. Да отправься сейчас кто-то взабыль к вдовцу Оттону и расскажи ему, что киевская княгиня-вдова, еще не старая, прекрасная женщина, предлагает союз… Мысль о подобном браке может возникнуть и в других головах, а к чему это приведет – и думать не хочется. К большим потерям для самого Святослава – вполне возможно.

– Я знаю Оттоновых людей, – кивнул Мистина. – Но мы не будем спешить звать на помощь, пока имеем верную надежду справиться самим. Нам есть что сказать Файсе или Такшоню, и если их угорские боги им дали хоть каплю разума, мы договоримся.