Книга Симода - Николай Задорнов

– Что он так раскричался, как на своих? Ведь он не японский генерал! – сказал Пещуров про дядю.

– Нет, господа, он именно японский адмирал, – ответил Можайский, которому как в пейзажах, так и в ситуациях нравилось все экзотическое или оригинальное до парадокса.

Изругав чиновников и рабочих, Путятин утих. Все рабочие поклонились и поблагодарили.

Вошли в город. Матросы вели двух вьючных лошадей. Мрачный борт «Поухатана» вскоре скрылся за камнями мыса. Казалось, все глубже и глубже погружались теперь с каждым шагом в жизнь Японии.

Алексей думал, что для японцев работа тяжелая, они мяса и хлеба не едят.

– Сколько орудий будет у нас на шхуне? Шесть? – заговорил Путятин, обращаясь к нему.

– Так точно, ваше...

– Я пришлю сюда баркасы с людьми забрать пушки для шхуны, и пусть уберут все остающиеся орудия в надежное место. Только когда уйдут американцы! Все сами перетащим еще раз. А пока пусть они возятся. Мы увезем пушки вот сюда, к горе Симода-Фудзи. Вам, Алексей Николаевич, придется прийти сюда еще раз – за орудиями для «Хэды». Я пошлю полковника Лосева, он отберет артиллерию.

«Опять мне тяжелая работа!» – подумал Сибирцев. Не успели выйти из города, как давалось новое поручение, чтобы в этот же город сразу вернуться.

Путятин шел пораньше, не желая обращать на себя внимания и пройти город поскорей. Но, несмотря на ранний час, многие жители выходили на улицу и, стоя у своих домов, кланялись уходившему послу, его офицерам и матросам и своим сопровождающим их воинам и чиновникам.

На доме местного врача Асаока Коан висела зеленая вывеска с красной надписью по-английски: «Drugs»[50] – и ниже, на двери, по-русски: «Доктор».

Шиллинг сказал, что, по словам переводчиков, у здешних врачей и знахарей нет отбоя от американцев. Наши верят в японские лекарства больше, чем в свои. А на публичном доме надпись по-английски «Welcome» – и еще висела капитальная вывеска: «America Beach Hotel»[51], но ее убрали по просьбе американцев.

– Тацуноске! Это было ваше изобретение?

Тацуноске обиженно молчал. Гонорар за перевод текстов для вывески получил Эйноскэ, но доктор додумался сам и сам составил английский и русский тексты своей вывески.

Всюду кланялись люди.

«Добрые люди!» – думал Путятин.

Да, из Симода следовало перевезти орудия! Сибирцев согласен. Артиллерийский офицер Лосев приедет сюда. В декабре пушки сгрузили перед уходом «Дианы» в Хэда. Адамс испугался, увидев столько пушек, разбросанных в беспорядке на берегу, и город в руинах. Но Адамсу эти пушки не нужны. Адмирал хочет убрать их теперь в потаенное место. А то ведь американцы узнают, куда их перетаскают японцы...

В глубине долины рос густой лес, между обрывов шла речка. А над лесом возвышалась краса и гордость жителей города, самая большая гора Симода-Фудзи. Названа в подражание великой Фудзи. На Симода-Фудзи нет снегов, на ней пышные, уже пробуждающиеся к Новому году леса, но гора коническая. Она, когда зацветет сакура, станет как величайший букет из обступивших бухту Симода гор. Ее коническая верхушка в деревьях, каждая вершина которых видна отчетливо.

– Нет ли кощунства в таком названии местной горы? – спросил Посьет по-японски у переводчика.

– Нет, не имеется, – ответил Тацуноске.

Последний раз взглянули назад, на бухту Симода. Странно – тут так тихо, воздух мягкий и нежный. А на море волны – значит, ветер.

У заставы самураи склонились перед послом.

Все прощались с Эйноскэ. Путятин обнял его, и старый переводчик прослезился. С мокрыми глазами, он гордо и воинственно пошагал с частью самураев обратно в город.

Путятин и его спутники вошли в дремучий лес. Лишь на немногих деревьях лопнули почки, весь лес еще гол, но что-то свежее слышалось, – начиналось едва уловимое пробуждение природы.

Позавчера на прощанье Путятин намекнул Тсутсую про оставшиеся пушки.

– Если с ратификацией все будет благополучно и согласно с понятиями дружбы, то я покорнейше попрошу нашего государя решить дальнейшую судьбу этих шестидесяти пушек, самой судьбой оказавшихся на японской земле.

Довольно туманно, а все же ясно. Хотя ничего как бы и не сказано, обязательства не взяты, но, видно, так и будет. Дарить, помогать, оказывать милость – на это мы горазды!

Сибирцев шел подле Евфимия Васильевича, думал, что, может быть, разговор про китайские моря продолжится, но адмирал молчал. Лицо его было и угрюмым, и счастливым. Такие контрасты враз бывают только у него на физиономии. Постепенно и Алексей вернулся к своим думам.

Сильное впечатление произвело на него все, что он видел за дни, прожитые на «Поухатане». Казалось бы, особенного ничего. Но о многом задумаешься. Мы пьем чай с вареньем в своих усадьбах или пляшем на балах в Москве и Петербурге, маршируем на парадах, учим солдат в казармах. За столом целыми вечерами, изо дня в день, из года в год, ваши молодые люди говорят о целях и смысле жизни, о бедных и богатых, о равенстве и справедливости, о социальном устройстве и социализме. И увядают, не находя себя, не умея отыскать дела, места в жизни, применения своим мыслям, практическим способностям и силам. Вот о чем, верно, и хочет писать Гончаров, до чего доходят люди... Американцы слушали нас, если мы в кают-компании давали волю своим мечтаниям, как в родовой усадьбе... Но они предполагают и даже убеждены вполне, что за этими словами мы дома оставили дела. Они меньше нас знают европейскую музыку, театр, литературу, а своих пока у них нет. Сайлес говорит: «Не ждите перемены строя, умейте жить в любых условиях, а то вся жизнь пройдет зря!» Каково!

Леша однажды сказал Пегрэйму, что наше молодое общество еще не нашло себя, много говорится, но мало делается. Как офицер не должен был так говорить. Американец выслушал и с оттенком доброжелательности сказал, что это естественно, что и он в России, может быть, не знал бы, как и за что взяться, но что те, кто так думает и говорит, со временем, понимая это, осуществят свои намерения. Он и мысли не допускал, что все это может оказаться впустую.

Американцы не осуждали нас в непрактицизме. Видели нас в деле, как мы работаем, на что мы способны, как судят о нас японцы.

Почему мы, такие практичные в Японии, оказываемся в тупике у себя дома? Не правы ли американцы, которые никакого тупика не видят? Леше хотелось бы в Россию и сравнить теперь, что он видел здесь, с тем, что там. Но если перед нами в будущем нет тупика, то тем более нам нужен Тихий океан...

Путятин опять помрачнел и про красные веера так и не поминал.

Перед заключением договора, на переговорах в храме Чёракуди, или, как он говорил, замке Чёракуди, когда вокруг собирались пробуждаться сады и почки набухали на кустах «мученье служанок», он видел перед собой только главное – Петербург.